Но это не все.

Даже если стала, то танцевать до старости не сможешь, это слишком тяжелый труд, чтобы зрители не заметили возраст. А уходить под осуждающий свист или просто редкие аплодисменты не хочется. Только настоящим примам удается уйти красиво – в расцвете сил, но и в этом случае многие слышат вслед сочувственные вздохи, мол, устала, дотанцевалась, осознала, что на большее неспособна…

Этого Анна боялась не меньше какой-то травмы.

Была неимоверно требовательной прежде всего к самой себе. Не в технике, ее можно поправить, а в качестве исполнения. Вспоминала, чему учили в Театральном: любой жест хорош только тогда, когда он что-то значит. Просто размахивать на сцене руками или перебирать ногами не стоит никому – ни приме, ни кордебалету. Потому каждый ее поворот головы, каждое движение изящных кистей рук, каждое па несло смысловую нагрузку. На ее выходы на сцену, ее поклоны, не говоря уж о движениях во время самого танца, можно было смотреть бесконечно. Прав был Гердт, когда убеждал, что техника для Анны не главное, ее преимущество – природная грация и душевность. Потому совсем не сложный технически «Лебедь» заставлял замирать всех, кто видел этот номер.

Или все же он сложный, ведь столько простоять на пуантах не просто?

И снова мудрые Вазем и Гердт: продемонстрировать прекрасную технику не так уж сложно, скрыть блестящую куда трудней, но в тысячу раз трудней, обладая высочайшей техникой, отказаться от нее ради душевности исполнения. Вот это Павловой удалось сполна.

В самом начале существования труппы в репетиционном зале Айви-Хауса молодежь пыталась крутить фуэте, одновременно споря, умеет ли это делать их собственная прима.

– Едва ли, иначе она бы вставила фуэте в свои выступления.

Решительной девушке возражали:

– Но в Театральном училище Петербурга такому учат обязательно, к тому же в балетах, которые ставят русские, эти па есть всегда.

Споря, не заметили вошедшую виновницу несогласия. Павлова даже на пуантах двигалась легко и почти бесшумно, не громыхая, словно медная кастрюля, потому подошла почти незаметно. Увидев, смутились.

Она, ничего не объясняя, сбросила шаль с плеч, вышла в центр зала и прокрутила те самые тридцать два фуэте, почти не сойдя с одной точки. Танцоры готовы были аплодировать, но взгляд примы остановил восторги.

– Вы хотели научиться этому? Пожалуйста, только зачем? Научитесь танцевать так, чтобы публика любила вас за душу, а не за технику. Я не знаю роли, в которой фуэте были бы нужны для самой роли, а не для демонстрации умения исполнительницы.

Подхватила брошенную шаль и вышла – прямая, грациозная, неповторимая, а они остались стоять, потрясенные не исполнением, а словами.

Говорили, что в ее кордебалете держались только посредственности.

Да, это было правилом – таланты немедленно выставлялись вон.

Мадам боялась конкуренции? Отнюдь. Однажды она объяснила так:

– Талант не должен быть ни в чьей тени, даже моей. Чтобы бриллиант показал свою красоту, на него должен упасть луч света, все время оставаясь позади кого-то, этот луч не поймаешь.

А Дандре добавила:

– Я не боюсь, что они меня перетанцуют, просто понимаю, что им нужно двигаться вперед, а не танцевать позади меня. Знаешь, так медведица прогоняет от себя взрослого уже медвежонка, львица львенка, любая мать свое дитя. Если ему помогать все время, то ничему не научится.

Виктор понимал Анну, хотя постоянно набирать новых и новых членов труппы, учить, наставлять, внушать, даже просто шить костюмы и приучать к порядку, а потом выпускать, чтобы начать заново со следующими, ему казалось почти кощунством. Анна возражала:

– Ты не учился в училище, там такой круговорот постоянно. Теперь я понимаю, что для Екатерины Оттовны или Павла Андреевича значил каждый выпуск.

– Может, школу откроешь?

Она смеялась:

– Только когда стану такой же старой, какой была Беретта, когда я ездила к ней учиться.

Конечно, станет… Время неумолимо, его не остановишь, не повернешь вспять, но пока еще не пришел срок, Павлова жадно танцевала и танцевала.

Когда-то она хотела выучить и исполнить все роли во всех спектаклях, даже те, которые танцевали другие.

Потом пришло понимание: даже если танцевать каждый вечер новый спектакль перед одними и теми же зрителями, большинство из которых балетоманы, прекрасно знающие каждое движение, будет попросту скучно. И Павлова поняла: нужны не только новые роли, но и новый зритель. Если танцевать совершенно, то даже видящий танец впервые в жизни человек поймет его.

Но чтобы танцевать совершенно, нужно танцевать свое. Не поставленное для целой большой труппы кем-то, а выбранное сердцем.

Она и музыку стала переделывать. О… бывали такие скандалы с дирижерами!..

– Мадам желает просто выбросить пару тактов, чтобы было удобней танцевать? Но тогда пусть мадам сама и играет эту мелодию.

Мадам действительно желала – сократить здесь, замедлить или ускорить там, вместо легато сделать стаккато и наоборот. Это выводило из себя дирижеров, а иногда и музыкантов, вынужденных в угоду Павловой играть не совсем то, что в нотах, или совсем не то.

– Почему я должна подстраиваться под музыку?! Пусть она подстраивается под танец.

– Но, мадам, композитор вовсе не писал для танца, он сочинял мелодию не для балета!

Переспорить Павлову? Безнадежное дело, в крайнем случае устроит скандал, закатит истерику, но своего добьется. Зато потом, когда под эту «исковерканную» в угоду ей музыку она начнет двигаться на сцене, о скандалах и недовольстве забудут все – и дирижер, и музыканты.

Оставались две проблемы – засмотревшись на ее танец, не забыть, что нужно играть, и еще не забыть, что перед самым выступлением мадам соизволила поменять вот тут три такта, там выбросить один и там два… Это привычно – танцевать не то, что отрепетировано, а всякий раз по-разному не только потому, что за час до выхода на сцену осенила новая идея, но и просто по ходу танца.

Пожалуй, неизменным оставался только один – «Лебедь».

Сколько ворчали, шипели, даже проклинали неугомонную Павлову музыканты оркестра, сколько раз клялись и они, и дирижеры, что «это в последний раз», что «больше ни за что и никогда», но появлялась на сцене ее тоненькая фигура, и даже музыканты, сидевшие к сцене спинами, оказывались околдованы магией ее танца. Происходило волшебство, и забывались все страшные клятвы.

Впрочем, до следующей репетиции.

Но Павлова делала все это не для себя, не из каприза перекраивала музыкальные произведения и спорила с дирижерами, она желала слить музыку с танцем и там, где невозможно изменить танец, ради этого слияния просто меняла музыку.

Анна подчинила свою жизнь танцу и никогда не пыталась подчинить танец себе.