– заранее с тоскливым смирением, с ожиданием подвоха в моих новостях.

Я поняла, что врать дальше не получится. Такой женщине – язык не повернется, после того, через что она прошла.

С началом истории мне все же пришлось чуть извернуться, добавив деталей в архивную часть рассказа. Начинать с того, что я изначально к Кочетову и нанялась, казалось неуместным.

Зато дальше, когда можно было вываливать всю правду как есть, пошло гладко. Я и по лицу Светланы это видела: вначале недоверчивое, потом оно удовлетворенно разгладилось. Так успокаиваются волны на море, предвещая штиль. Или лицо напрягшейся по поводу двоечника учительницы, когда она видит: этот оболтус наконец-то хоть что-то выучил и уже благополучно наболтал на трояк в четверти, с чистой совестью.

– …и потом я снова направилась в дом престарелых и там узнала, что поговорить не удастся. Неизвестный подстрелил Кочетова. Я договорилась, чтобы мне сообщили, если придет в сознание. Пока что не приходил.

Аглая Семеновна все время слушала меня спокойно, даже слегка безучастно. Светлана принесла чашки и печенье и следила, чтобы мать («Мама, съешь печенюшку, у тебя низкий сахар!») не отлынивала от чаепития.

Члены семейства пили чай с водой из того же чайника, что и я, так что я не опасалась отравления. Но бультерьер Джек чуток нервировал: несколько раз из будки доносилось глухое ворчание.

Аглая Семеновна приняла из рук дочери снова наполненную чашку.

– И, наконец, буквально вчера было совершено ограбление Майи Ринатовны, одной из бывших Кочетова. Забрали недорогие драгоценности. Но, если хотите знать мое мнение – грабители охотились за чем-то другим.

– Это за чем же? – поинтересовалась Светлана. – Кочет-то в больничке, к тому же, поди, не успел распорядиться.

– Майя упоминала что-то такое, – осторожно, будто ступая по хрупкому льду, начала я, – про записку, или, как она сказала, напоминалку… что-то такое Кочетов ей оставил. Что-то, что поможет ему то ли опознать Майю, то ли найти схрон…

Про «найти схрон» я добавила от себя, на пробу. Про циркачей не сказала. И содержание надписи на обороте фотографии не сообщала. Более того, я не упомянула и о самой фотографии. Представить ценность добычи – ух, за это лучше не браться. Речь могла идти об очень больших деньгах, даже если исключить бесполезные ныне советские деньги из сберкассы. А семья Жуковых, обиженная Кочетовым, пожалуй, могла и права заявить на добычу.

– Вы ее видели? Эту, как вы сказали, напоминалку? – Светлана хищно, заинтересованно вскинулась, подтвердив мои опасения.

– Нет. – Я убедительно сокрушенно покачала головой. – Майя Ринатовна сказала, что не даст какой-то, простите, мымре мимохожей, то есть мне совать нос в ее… простите, не знаю, как бы культурнее выразиться…

Я «пристыженно» замялась, но договаривать и не требовалось. Светлана кивнула, весело хмыкнула:

– Да, эта Можайская, она такая. Лизка вон хотела отдельно у нее вьюху взять, пару строк там, мнение пострадавшей, все дела… Как-к-кой там! О себе зато узнала много занятного!

Светлана хохотнула, хотела что-то добавить еще, но моментально смолкла, едва голос подала мать:

– И почему бы Валентин Архипович стал меня искать? У нас с ним никакой любви не было. Я хранила верность Косте.

– А чего он шлялся к тебе тогда? – удивилась Жукова-дочь. – Как сейчас помню, припирается с тем, не помню названия, дефицитным тортом, на столе конверт с бумажками денежными… То-о-олстенький такой конвертик…

– Он был ранен при налете, – с достоинством парировала Жукова-мать. – Я оказала медицинскую помощь, а он заплатил за молчание.

Глоток чая, затем она продолжила:

– И еще убедил выдать Костину заначку. Я-то ведь как узнала, что Костя вовсе не грузы перевозит – я испугалась. Да, я узнала об этом еще до милиции, и что? Вы у меня с Лизой маленькие на руках, и – а ну как на работе у меня узнают, что ж будет? А он такой спокойный, уверенный – мол, я за главного в банде, позабочусь обо всем. Говорит, не трясись, все в порядке будет. Добычу надо надежно перепрятать, тогда и доказательств не будет. А нет доказательств – нет дела.

Снова глоток чая, медленный, усталый, как все движения этой натерпевшейся страху женщины.

– Потом два раза еще денег дал… Костя-то после тех ограблений с деньгами таился, говорил – надо обождать, не тратить, чтоб не вычислили. И жили мы тогда на мою медсестринскую зарплату.

– Ох как ты тогда на батю-то орала, – припомнила Светлана, – я и не знала, что ты так кричать умеешь! А он такой, как схватит тебя за плечо, как толкнет на стул! Стул до стенки до самой проехался, а он зырит, и лицо такое нервное, страшное… я тогда описалась! А он только молчит, и губы прыгают туда-сюда… А ты поднимаешься и к нам в комнату уходишь, и я все боялась, что вы поймете, что я подслушивала.

– И как это ты все помнишь… – Аглая и на это пылкое высказывание отозвалась смирно. – А потом уже Валентин после всего один раз зашел, занес две сумки продуктов… хорошие продукты, но такие… не привлекающие внимание. Смотрел-смотрел на фотографии наши – где вы с Лизой, и на свадебную нашу тоже посмотрел. Тычет в свадебную и спрашивает, это, мол, где вы? Где снято?

– Да-да, – торопливо подхватила Светлана, поднимаясь со стула, – о-ох, извините, снова-здорово… Ты говорила – он, значит, давай фотку-то из рамки выворачивать, ты и слова не пикнула. А потом посмотрела – а этот баран сзади на вашей с папкой фотке под датой и приписал: «Старосветское кладбище». Ну, та заброшка, что у Южного выезда… У-ух…

Она резво заковыляла, стараясь не нагибаться и прижимая руку ко рту.

– Да, такая странная подпись, непонятно зачем, – подтвердила Аглая Семеновна и осторожно надкусила печенье. – Только фотографию испортил…

«Тарасов, 1990 год, Майке от Вальки. Не забудь Южный выезд».

И указатель «Южный выезд» – это координаты? Ну, часть координат?

Часть координат, и, если женщин четыре и Кочанов их всех разыскивает, то, может, и координаты разделены на четыре части, каждая часть – у одной женщины?

Старосветское кладбище на юге Тарасова, в двух километрах от Южного выезда.

Все эти мысли