— И? И что же вы знаете о нем?

— А что вас интересует? — И снова губы ее дернуло странной судорогой.

— Он погиб, знаете?

— Да. Я была на лечении в Германии, когда мне сообщили об этом.

Она резко повернула лицо в сторону окна, предоставив ему возможность любоваться своим великолепным профилем с идеальной линией скул.

— Простите, но я должен задать вам этот вопрос…

Он чудовищно смущался, черт побери! Первый раз с ним такое.

— От чего вы лечились?

— Я проходила курс лечения в психиатрической клинике, — ответила она и медленно прошлась ладонью по своему лицу, будто вытирала его. — Я не сумасшедшая, нет. Просто моя нервная система была на грани истощения. В стране я не могла воспользоваться услугами психиатра, об этом бы сразу стало известно, и работы я бы никогда не нашла по специальности. Саша оплатил мне клинику в Германии. Я ему за это должна быть благодарна… наверное.

— Наверное? Я слышу в ваших словах сомнение?

— А как иначе! — Ее губы попытались сложиться в улыбку, но не вышло. Все та же судорога тронула рот и исчезла. — Я больна из-за него.

Оп-па! Новый поворот!

— Можно подробнее?

— Да… Да, наверное. Наверное, теперь уже можно.

И она, встав со стула, вдруг принялась снимать с себя одежду. Сначала сняла шубу, бросив ее на стул. Потом расстегнула высокий воротник вязаного кардигана. Принялась расстегивать блузку.

Если сейчас сюда войдет Рябов, то рапорт о полном служебном несоответствии майора Вишнякова точно будет написан.

— Анна Леонидовна! — предостерегающе поднял он руки. — Может, вы просто объясните, в чем дело?

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — произнесла она, стоя к нему спиной.

Повернулась тут же в расстегнутой до груди блузке. Обнажила шею и выдохнула:

— Смотрите!

Нежная белая кожа у основания шеи была изуродована широким зарубцевавшимся шрамом. Это могло означать только одно: в этом месте когда-то затянулась грубая петля.

— О господи! — Он почувствовал, как на лбу у него выступил пот.

Сколько еще сюрпризов преподнесет ему расследование этого чудовищного дела?!

— Оденьтесь, прошу вас. Я все увидел, — попросил Вишняков, вытирая лоб.

Дождался, когда она застегнется, наденет полушубок, усядется, и спросил:

— Вы пытались покончить жизнь самоубийством? Почему? Вас кто-то довел до этого?

— Нет. Я не вешалась. — Она медленно, трижды, качнула головой. — Я никогда бы не осмелилась. Я трусиха. Я ужасная трусиха.

— Тогда как? Я не понял?

— Это делал со мной он. Регулярно, — выдохнула она, странно глядя на него.

— Кто он?

— Саша. — Судорожно дергающиеся губы замерли, взгляд застыл на его лице.

— Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что Степанов регулярно стягивал на вашей шее петлю?!

Если она сейчас скажет «да», то его просто вырвет.

— Он не стягивал на моей шее петлю. Он выбивал из-под моих ног табурет. Сначала ставил меня на него. Надевал петлю на шею, а потом выбивал табурет. Несколько секунд наблюдал за тем, как я агонизирую, а потом перерезал веревку.

Она сумасшедшая! Она все врет! Так не бывает. Так не может просто быть. Он не должен ей верить, она только вернулась из психлечебницы из-за границы. И…

— Я понимаю, о чем вы сейчас думаете, — произнесла она тихо. — Что мне нельзя верить, потому что я душевнобольная. Но есть записи.

— Записи?! Какие записи?!

Почему-то тут же вспомнился компьютер, вынесенный из дома невесты Ильи Ульянова. Не там ли они хранились? Тогда Илья Ульянов и Степанов Александр, получается, знакомы?

— Они дружили долгие годы, товарищ майор. Ульянов, Степанов, Симаков и… бедный Виноградов. — Ее передернуло. — Со школьной скамьи. Только никогда не афишировали своей дружбы. Они нигде не появлялись вместе. Не переписывались в социальных сетях. Не созванивались. Чтобы их никто и никогда не вычислил. Все их свидания были тайными. До последнего их вздоха.

И вдруг лицо ее озарилось улыбкой. Счастливой, милой, чистой.

— Я так рада, — произнесла она шепотом. — Я так рада, что их больше нет! Что больше нет в живых этих ужасных… Ужасных извращенцев.

— Извращенцев?! — эхом подхватил он. — Но как… Как вы?… Как вас угораздило?

— А я вам сейчас расскажу. Я вам сейчас все расскажу. — Она произнесла это с удовольствием. — Я уже могу теперь об этом говорить. Мои доктора научили говорить меня об этом, а не прятать глубоко в себе. Они уверяют, что как только я научусь говорить об этом, не стесняясь, так я и излечусь…

Электрик, который буквально оттолкнул ее от двери, ей сразу не понравился.

— Эй, что вы себе позволяете! — неуверенно возмутилась Надя, следуя за ним по пятам. — У меня все в порядке.

— У вас в порядке, а у соседей замыкает без конца, — пробубнил он, устанавливая стремянку под люстрой в ее комнате.

Причем он даже не разулся. И бахилы не надел. И стоял сейчас на ее новеньком светлом ковре в грязных ботинках. У нее аж сердце зашлось.

— Вы бы разулись, мужчина, — протянула она со стоном. — Ковер купила два дня назад.

— Извините.

Он нагнулся и принялся расшнуровывать грубые черные ботинки на толстой подошве. Снял их, взял в руки и отнес в прихожую. Но на ковре все равно остались четкие отпечатки от грязной рифленой подошвы. Да размер обуви у электрика был такой большой, что Наде понадобилось минут десять, чтобы затереть следы. Хорошо, в салоне ковров ей сразу продали средство по уходу за ворсом. А то с мылом бы она ни за что не справилась.

Все десять минут, что она затирала следы, он стоял на стремянке над ее головой и что-то творил с ее люстрой.

— Так что там? — спросила она, когда он спустился вниз.

— Конкретно в этой точке все в порядке. — Он озадаченно нахмурился, глядя вверх на ее люстру. — Но что-то с проводкой не так.

— Да? Странно. У меня даже ни разу ни одна лампочка не сгорела.

— У вас да. А вот у соседей горят через день. И все следы причины ведут в вашу квартиру.

Он покрутил головой. Ткнул пальцем в дверь кладовки:

— А что там?

— Кладовая.

— Там есть электричество?

— Да, лампочка и розетка.

— Сами устанавливали или от застройщика? — Он уже тащил стремянку к двери в кладовку.

— Ой, сами. Нанимала мастера.