Перемены начнутся с больших городов вроде Шанхая, где финансирование, связи и открытость горожан создадут своего рода лабораторию. Школы, у которых недостаток возможностей или неудачно складываются обстоятельства, увы, начнут отставать.

«На все сразу» денег не хватит, сказал Ван Фэн, мой источник в Министерстве образования. «Мы не развитая страна, чьего богатства хватило бы на финансирование правильного развития всех школ до единой. Наши ресурсы распределяются в первую очередь среди некоторых учебных заведений, а остальным придется выполнять работу искоренения безграмотности. Из-за этого возникает разрыв между хорошими и плохими школами».

Стэнфордский исследователь Скотт Розелл сокрушается, что образование в современном Китае страдает, поскольку Пекин сосредоточен на другом; перенаправьте «толику» денег, которые Китай тратит на заброску человека на Луну, на постройку высокоскоростного отрезка железной дороги Сиань – Урумчи или отдает Африке, говорит он, «и этого хватило бы, чтобы преобразить провинциальный Китай. Дело не в недостатке денег, а в приоритетах».

Как бы то ни было, прогресс распределяется неравномерно. Качество образования Цун и Бай зависело от учителей, приходивших к ним в класс и исчезавших, а в глубинке учителя мотаются от станции к станции не реже поезда из соседнего депо (правительство поддерживает миграцию в городские населенные пункты, сельские школы поэтому объединяют, а посещаемость у них падает). Школа Цзюнь-Цзюня в Аньхуэе и даже детсад Тыковки в Шанхае располагаются куда ниже на шкале качества образования, чем садик Рэйни.

Учеба в Шанхае дает учащемуся и другие преимущества. Шанхай – не только город, но и провинция, а потому он обладает особой автономией: здесь можно составлять местные учебные программы и проводить в жизнь особые инициативы.

На каждого ребенка, удостоенного привилегии протолкаться в шанхайскую школу, приходится немало детей в провинции, кому остается учиться без подобающей поддержки в нищих школах или же самостоятельно разбираться в материале, поскольку родители горбатятся в другом городе. Эти факторы укрепляют неравенство, которое и дальше будет издержкой всей системы.

Покуда есть Цзюнь-Цзюни, победы просвещения в виде Аманды, например, будут не без горечи. Эта горечь слышна и в словах Сюзэнн Пеппер, написавшей, что образование может быть сильным «дестабилизатором… если учесть его способность вскармливать надежды быстрее, чем развивающиеся политические институты способны их воплотить».

Покуда отстает провинциальное образование, не будет никакого настоящего прогресса.

* * *

За окном спальни Цзюнь-Цзюня располагалась его первая возможная вакансия.

– Стройка! Провалишь чжункао – отправишься прямиком работать, – пригрозил отец сыну.

Цзюнь-Цзюнь фыркнул из-за стола, заваленного учебниками, прервался, задумчиво посмотрел на рабочих, что таскали грунт из зиявших ям и наваливали его высокими кучами дни напролет.

Я вернулась повидать Цзюнь-Цзюня и его семью за неделю до чжункао. Отец Ван забрал меня с автобусной станции на своем «баоцзюне» с импортным двигателем и отвез к ним на съемную квартиру. Полы недоделаны, двери все еще обернуты синим упаковочным пластиком. В спальне Цзюнь-Цзюня нам втроем было так тесно, что мы слышали запахи друг у друга изо рта.

– Это будет на чжункао, – пробормотал Цзюнь-Цзюнь, пока Ван усаживался на пластиковый стул рядом с письменным столом. Я устроилась на кровати, откуда мне была видна сгорбленная спина мальчика. – И это будет на чжункао. Этого не будет, так что можно не учить. – Мальчик склонялся над учебником физики, листал страницы, черкал карандашом по бумаге, подолгу молчал. Казалось, он расстроен, с отцом перекидывался хмурыми фразами на аньхуэйском диалекте.

– Что такое? – спросила я у Вана на мандарине. Ван постукал ногой по бетонному полу.

– Он не понимает ничего в домашнем задании, – прошептал Ван. Я встала и увидела на столе контрольные задания по математике. Цзюнь-Цзюнь получил 102 из 150 баллов.

– Неплохо, – пробормотала я Вану ободряюще.

– Для чжункао недостаточно, – отозвался Ван.

– Я даже записать это уравнение не могу, – сказал Цзюнь-Цзюнь, отпивая из стакана зеленый чай. Чайные листики бесцельно плавали в бежево-желтой жидкости.

Цзюнь-Цзюнь возился с алгебраической задачей, связанной с доказательством через производные. Китайская школьная программа знаменита своей трудностью, а содержание ее в таких густонаселенных провинциях, как Аньхуэй, особенно мудреное – чтобы отсеивать побольше учащихся.

– Постарайся еще, – подбодрил Ван Цзюнь-Цзюня.

– Вы тут каждый вечер сидите? – спросила я шепотом у Вана.

– Да. Ничего в этом не понимаю, но хочу, чтобы он хоть что-то написал на каждой странице, – ответил Ван, опустив голову. – У него образования куда больше, чем у меня.

Цзюнь-Цзюнь худо-бедно умеет читать и говорить по-английски, он неплохо писал контрольные по сложной математике и уже влез в алгебру. Он успел добиться того, что любой человек с Запада счел бы высоким уровнем для шестнадцатилетки, но в провинциальном Китае этого обычно недостаточно, чтобы пробиться в старшие классы.

– Чем ему заниматься на будущий год, если он провалит чжункао?

– Не знаю, – вздохнул Ван. – Он такой юный. Не знаю.

Но Ван знал, хоть и не говорил вслух. Он, строительный рабочий, учебников не читал, зато соображал, что к чему в современном Китае, и понимал, что Цзюнь-Цзюнь рано или поздно пойдет по тому же пути, что и его отец двадцать лет назад: окажется на фабрике или на стройке. Впрочем, китайская экономика сбавила темпы, подумала я, и ее производственная база смещалась в другие азиатские регионы, и неизвестно еще, удастся ли Цзюнь-Цзюню найти работу так же легко, как получалось у его отца.

Девять вечера, учебный день. Их сын – на последней остановке в девятилетнем обязательном образовании. Семья положила все силы на финансирование учебы – на учебники, подготовку к экзаменам, репетиторов и интернаты – и на дальнейшее движение по этой лестнице, но оказалось, что Цзюнь-Цзюнь того и гляди с лестницы свалится. Лорен и Ван пытались наверстать упущенные пятнадцать лет родительского воспитания, но чжункао надвигался на всех парах.

Лорен помнит, как ехала домой на китайский Новый год, навестить своего третьеклассника. Ее девятилетний сын-провидец заявил, что ненавидит не только свое имя, но и путь, который оно предписывало.

– Цзюнь-Цзюнь. Солдат. До чего же дурацкое имя, – сказал тогда мальчик. – Кому сейчас охота быть солдатом?

Как-то раз весенним вечером учительница Сун сделала мне предложение, хотя за словами я его не сразу опознала.