большое значение своему патологическому страху и вызывала раздражение у Наполеона, отказываясь принять участие в церемонии крещения. В конце концов она дала себя убедить, вызвав при этом ревность Каролины, которая говорила, что как бы искусно она ни подражала Гортензии, ей не удавалось избежать неблагоприятных сравнений со стороны императора. Следует напомнить, что Жером временами испытывал сходную зависть в отношении брата Гортензии Эжена, с которым также делались неприятные для него сопоставления. Наполеон же иногда бросал подобные замечания, чтобы подкрепить его ревность.

Луи, несмотря на настойчивые приглашения, не прибыл на крещение, и в его отсутствие Гортензии приходилось возмещать стоимость карет, заказанных от его имени. Она оплачивала такие счета с большим удовольствием, полагая, что отсутствие Луи стоит затрат на пару карет. Приблизительно в это время Луи написал душераздирающее письмо своему дядюшке Фешу, который действовал как третейский судья при стычках Бонапартов. «Скажи мне, думаешь ли ты, что мне будет разрешено жить в спокойствии и безвестности, так как это все, чего я желаю», — писал он. Но дядюшка Феш не мог дать ему подобных заверений, поскольку Наполеон продолжал распространяться на тему о том, что бедняга Луи потерял рассудок. Иногда это казалось правдой, ибо Луи запретил своей жене использовать увеличение имперских доходов от их загородного поместья в Сен-Льё, а разве кто-либо из Бонапартов в здравом уме отказывался от предлагаемых денег? Гортензия игнорировала этот запрет и приняла такой подарок, ведь ей нужно было расплатиться за кареты, нанятые при церемонии крещения.

Когда до Наполеона дошли слухи, что Луи попытался купить себе землю на Корсике и намеревался вернуться на родной остров как частное лицо, он очень растревожился и в очередной раз стал убеждать Гортензию использовать то влияние, которым она располагала, чтобы вернуть бывшего короля в Париж. Гортензия опять попыталась сделать это, но без особого успеха, и стало очевидным, что Луи подобно Люсьену своей ссылкой стремился вызвать замешательство у Наполеона. Именно в это время Наполеон заявлял, и не в первый раз, что измучен взаимоотношениями со своими родственниками, единственная цель которых заключалась в том, чтобы позорить и унижать его. «Я не верю, что какой-либо человек в мире более несчастлив в своей семье, чем я сам», — жаловался он, диктуя письмо своему тестю Францу Австрийскому с просьбой выслать Луи из страны, убедив его, что долг каждого члена императорской семьи повелевает ему жить во Франции. Франц, отдавший свою старшую дочь человеку, которого большинство австрийцев считало Вельзевулом, переправил это письмо в смягченной форме Луи, но добился не большего успеха, чем Гортензия. Луи поспешно покинул Теплиц и переехал в Грац, где, подобно всем Бонапартам, в отсутствие дел посвятил себя изучению литературы. Там он и оставался в течение нескольких последующих лет, окутанный пеленой негодования, глухой к призывам и подачкам из Парижа.

Жером был теперь в Вестфалии, Жозеф в Испании, Люсьен в Англии, Луи в добровольной ссылке в Австрии — четыре брата Наполеона давали повод для разных новостей 1811 года, но это были не те же новости, которые глава семьи Бонапарт любил читать в газетах, просматриваемых им в Тюильри. Дела же его сестер шли значительно лучше. Время от времени до него, правда, доходили шокирующие слухи от шпионов, которых он содержал как внутри, так и вне дома каждой из сестер, но по крайней мере Элиза, Полина и Каролина ограничивались местными и домашними скандалами.

Меньше других беспокоила его Элиза, хотя он предпочел бы, чтобы она проявляла большее уважение к своему мужу и не распространялась бы на тему их семейных отношений. Полина продолжала давать поводы для разговоров о ней, и не было никакой надежды на ее исправление. К тому времени Наполеон простил ей недостойную выходку в Брюсселе и разрешил в случаях, когда ее присутствие могло быть полезным, принимать участие в организации балов и празднеств при императорском дворе. Как Полина, так и Каролина сыграли значительную роль в крупном светском событии февраля 1812 года, когда в театре Тюильри была поставлена последняя из знаменитых придворных кадрилей, на этот раз в форме аллегорического изображения аннексии Рима. Все места были заняты, когда две принцессы предстали перед публикой: Полина, олицетворявшая Рим, и Каролина, изображавшая Францию. У обеих на головах были небольшие серебряные шлемы, в руках они держали щиты, украшенные бриллиантами. Окружением каждой из высочеств была группа самых красивых женщин двора, одетых как Наяда или как Исида, сопровождаемых камергерами и конюшенными в костюмах зефиров и аполлонов. Когда представление было закончено, Гортензия и императрица открыли бал с французскими провинциальными танцами, а император прошествовал вокруг бальной залы, делая гостям свои обычные резкие замечания, но оставляя без комментариев поставленную аллегорию. Ему предстояло, однако, многое сказать о ней на следующий день, когда к нему зашли Гортензия и Каролина и застали его в раздраженном состоянии. Он заявил им, что тема, избранная ими для аллегории, была неудачной, и именно то, что должно было польстить ему, привело его в раздражение. «Хотя Рим и подчиняется Франции, — говорил он, — город недоволен этим, и идея представить его счастливым от такого подчинения — отвратительна!» Он добавил, что, по его мнению, эта глупая шутка была подстроена, чтобы Полина и Каролина могли покрасоваться в великолепных театральных костюмах, и что лучше было бы им преследовать такую цель, не затрагивая политику. Доведя до бешенства Каролину, он повернулся к Гортензии и стал упрекать ее за то, что ее сын был одет наподобие польского улана. «Такой костюм мог бы возбудить слух, будто бы я намереваюсь сделать твоего малого королем Польши, — кричал он, — а это могло бы вовлечь меня в войну с Россией!» Каролина, затаив обиду, вернулась в Неаполь, где возобновила свою личную партизанскую войну с Мюратом. Антагонизм между ними продолжал нарастать с тех самых пор, как они прибыли в Неаполь. Говоря простым языком, они ссорились по поводу того, кому из них надлежит править королевством.

Мюрат направился в Неаполь с наилучшими намерениями. Ему не импонировали умеренное управление Жозефа, наигранная бедность Жерома, упрямая заносчивость Луи. В отличие от братьев Наполеона он выковал свою корону на поле боя, тысячу раз, по его оценке, рискуя своей жизнью, и сделал больше для превращения Наполеона во властителя Европы, чем любой другой человек в Великой армии. Наградой же ему, по его мнению, должна была стать полная независимость, пока он поддерживал бы союз с Францией, основанный на дружбе двух суверенов.

Теперь, имея опыт правления Неаполем на протяжении ряда лет, Мюрат начинал понимать, что недооценивал силу