понравится, все пройдет хорошо. Сандрина молится про себя: заправка тоже получилась как надо, все будет хорошо, все будет хорошо.

Она ставит лазанью на стол; он держит в руках мобильник, смотрит на нее с подозрением. Спрашивает:

– Что ты делала вчера в девять часов?

Сандрина снимает рукавицу, которую надела, чтобы не обжечься о горячий противень. Понятно, он хочет выведать, не прочитала ли она СМС-сообщение. Она говорит:

– Наверное, я была в душе. Я рано поднялась наверх, не могла смотреть телевизор… я беспокоилась о тебе.

Он не сводит с нее глаз. Она старается ровно дышать. Вести себя как ни в чем не бывало. Все будет хорошо.

Спрашивает его:

– Ты проголодался? Сколько тебе положить? Тебя кормили?

Он откладывает телефон и садится. Он ей верит. Все обойдется. Он говорит:

– Клади побольше. Я умираю с голоду. Мне приносили поднос с какой-то гадостью.

Сандрина торопливо наполняет тарелки и садится, чтобы он не заметил, что у нее трясутся ноги. Она солгала, и он ей поверил. Она не лгала уже много месяцев, разучилась делать это. Обмануть его невозможно – он наблюдает за ней, неотступно следит за каждым ее шагом, и даже притом что она говорит правду, он способен устроить ей сущий ад, как тогда с Кристианом. Но были и другие поводы: она что-то сказала или, наоборот, не сказала Анн-Мари и Патрису, она приехала поздно из конторы, она возвращалась не тем путем, она не то ест, не то покупает, кто ей звонит, – и она всегда говорила правду. С самого начала. Но уже очень давно ему этого мало. Он все время требует доказательств, потребовал доступ к ее телефону, проверяет ее банковские счета, проверяет ее GPS. А иногда он просто напоминает ей, кто в этом доме хозяин, кто здесь все решает. Он начинает ругать ее, оскорблять, будит по ночам и настаивает на своем, и кончается все тем, что она признается в мнимых оплошностях и соглашается на наказание. После признания, разумеется, надо просить у него прощения, умолять, стоя на коленях; говорить, что она раскаивается, что она никто, кусок дерьма, толстый кусок дерьма, что она больше так не будет. Он порвал некоторые ее книги, разбил уже два мобильника; он с силой толкал ее, щипал, таскал за волосы. А с тех пор как вернулась первая жена, стало еще хуже, он тянет Сандрину на дно вместе с собой, как в ту субботу, когда он пришел в бешенство и схватил ее за горло. Он никогда не сжимал ей горло с такой силой, а в воскресенье – пощечина, первая и последняя, он же дал слово – мужчина, который плачет, – что такого больше не будет. Прошло всего ничего, а он уже ее подозревает, и она боится, что вернулся не мужчина, который плачет, а господин Ланглуа.

Но она солгала, и он ничего не заметил. Он не устает повторять, что ему все известно, он говорит: не стоит и пытаться что-то скрывать от него, потому что он все равно узнает. И вот она солгала, и он ничего не заметил. Он всегда говорил, что она безнадежная дура, чтобы выйти сухой из воды, что он выучил ее наизусть и при первом же намеке на вранье ей не поздоровится. Но она солгала, и он ничего не заметил.

Сандрина цепляет на вилку лазанью и улыбается ему; улыбка у нее искренняя и спокойная. Он хмурит брови:

– Что это с тобой? Ты какая-то странная.

И она отвечает:

– Просто мне полегчало.

А вот это чистая правда: на этот раз ей не нужно притворяться, ей действительно полегчало, что-то возникло, появилось какое-то другое измерение, в котором ему известно не все. И если так, то, может быть, не все, что он говорит, правда?

Он говорит, что убьет ее, если она уйдет; он говорит, что она слишком большая тупица, чтобы найти кого-то другого, да и никто ее, уродину, не захочет, кроме него.

Так ли это?

Он говорит, что раз она живет в его доме, то должна соблюдать установленные им правила; что она должна до Рождества бросить свою сраную работу и продать гнилую тачку; что ее место здесь; что за работу она держится только для того, чтобы заигрывать с козлами-адвокатами, а машина ей нужна, чтобы трахаться с ними… Но ведь это не так.

– Ты меня слышишь?

Голос напряженный, тревожный.

Следи за собой, спустись на землю, слушай его, слушай, и все обойдется.

Сандрина говорит:

– Прости, я такая рассеянная, я так волновалась…

Ей хочется добавить что-то надежное, безопасное, один из разрешенных вопросов вроде «Ты проголодался?», но под ногами у нее зыбучий песок.

Она решается:

– Надеюсь, с тобой хорошо обращались?

Но он заявляет, что не хочет об этом говорить.

Они молча едят. Сандрина заканчивает раньше, ей больше не хочется. Он смотрит на ее тарелку, собирается что-то сказать: разумеется, что ей надо доесть, что это очень вкусно. Или: «Ты чего не ешь, для кого ты хочешь похудеть?» – и по этой фразе Сандрина сразу поймет, что ждет ее вечером. Но когда он поднимает на нее глаза, она задумчиво ощупывает свою щеку, и муж ласково гладит ее по руке. Сандрина вздрагивает. Она снова отвлеклась.

Следи за собой, спустись на землю, слушай его, слушай, и все обойдется.

Она спрашивает:

– Хочешь десерт? Есть йогурты и компот.

Он говорит:

– Послушай, я был не в себе с тех пор… с тех пор, как она… Веди себя со мной хорошо, ладно? Мне тяжело, очень тяжело. И эта ищейка – она такая… такая сука, такая блядь…

Его пальцы стискивают руку Сандрины все сильнее и сильнее.

Он продолжает:

– Тип, которого нашел Кристиан, что надо. Берет дорого, но уж очень хорош. Все будет прекрасно, я заберу мальчишку, и она поймет, что со мной это не пройдет, что никто у меня не украдет сына, и уж точно не она. И мы будем жить здесь втроем, мы станем семьей. Но мне нужно, чтобы ты была рядом, мне необходимо, чтобы ты была здесь ради меня.

Сандрина кивает, подумав, что всего несколько дней назад такие слова заставили бы ее плакать от радости. О боже… Просить ее быть рядом, прямо сказать, что он не хочет никого больше, кроме нее и Матиаса, произнести это слово – «семья», от которого у нее розовеют щеки…

Давление на запястье Сандрины ослабевает, теперь она чувствует руку мужчины, который умеет плакать.

Он почти не спал с тех пор, как