М. А. Окруженная талантливыми людьми, Альма Шиндлер и сама была талантлива. К двадцати годам у нее были уже изданы и исполнялись девять песен, одобренные знатоками, она писала музыку на стихи Гейне, Рильке и других поэтов, выказывая и вкус, и мастерство. Но замужество положило конец творчеству.

диктор. “Как ты себе рисуешь супружескую жизнь, в которой муж и жена, оба – композиторы?”

М. А. Она сдалась, записав через много лет в мемуарах: “Тогда я похоронила свои мечты. Может, и к лучшему, но это оставило зияющую рану, которая так и не затянулась никогда”.

Что до ее мужа, то только встреча с Зигмундом Фрейдом в 1910 году, за год до смерти, помогла Малеру осознать, как он был неправ, запретив жене заниматься музыкальным творчеством.

диктор. “Что я сделал! Эти песни так хороши, они просто превосходны! Ты должна поработать над ними, и мы их опубликуем. Я не успокоюсь, пока ты не начнешь снова работать. Боже, как ограничен я был тогда!”

П. В. Малер, безусловно, любил Альму и был влюблен в нее в период жениховства. Но есть твердое ощущение, что он ее завоевывал и покорял так же, как он покорял Вену. Он – провинциал из Чехии, точнее, из Моравии, еврей, то есть маргинал, добравшийся до имперской столицы, завоевал Вену, стал руководителем главного оперного театра. И так же он победил первую красавицу Вены. Малер был неказист, что называется, очкарик, ростом метр шестьдесят три. А Альма – высокая, статная. И то, что он стал ее мужем, а не тот набор выдающихся женихов, который крутился вокруг Альмы, – это была, конечно, победа настолько же важная, насколько была важна для него победа над Венской оперой и над венской изысканной публикой.

М. А. Безусловно, Малер любил Альму.

диктор. “Ты – самое дорогое создание для меня, верный, отважный спутник, который понимает и воодушевляет меня, мой оплот, неуязвимый для врагов, мой мир, мой рай”.

М. А. Однако дальше в том же письме…

диктор. “Но ничто это все равно не сделает тебя личностью в том смысле, в каком это слово применяется к высшим существам, которые формируют жизнь не только свою, но и остального человечества и которые только и заслуживают наименования личности”.

М. А. Говоря по-сегодняшнему, Малер был несомненным сексистом, мужским шовинистом.

диктор. “Моя маленькая Альма! Наша любовь – в наших сердцах, но о каких «наших» идеях ты говоришь? Моя Альма, какие у тебя идеи?”

М. А. При этом Малер мог обсуждать с женой проблемы и гетевского “Фауста”, и платоновских “Диалогов”, используя ее только как восприимчивого слушателя, но не равного собеседника. Отношение к Альме у Малера менялось. Она вспоминает, как в 1904 году почувствовала…

диктор. “Его любовь не только на последнем издыхании, но уже и похоронена”.

М. А. Однако через два года трогательный эпизод, который запомнился не только ей, но и окружающим…

диктор. “В театре Малер подложил свою руку под мою, чтобы мне не было холодно от мрамора балюстрады”.

П. В. “Адажиетто” из Пятой симфонии Малера – самое знаменитое его произведение в мире, безусловно, благодаря фильму Висконти “Смерть в Венеции”. Если помните, с этого начинается фильм, и эта томительная музыка, просто выматывающая душу, а поскольку все идет к смерти и фильм называется “Смерть в Венеции”, то с легкой или с нелегкой руки Висконти “Адажиетто” воспринимается как гимн умиранию. А на самом деле это стало известно несколько буквально лет назад – когда покопались исследователи в архивах, обнаружили, что “Адажиетто” было послано Малером в письме к Альме. То есть это была своего рода любовная записка, любовное послание.

М. А. Смерть маленькой дочки в 1907-м, как это часто бывает, сблизила супругов. Однако в 1910-м произошел крах отношений. Как раз тогда Альма в санатории встретила красивого молодого архитектора Вальтера Гропиуса. В скобках заметим, что он вскоре стал ее вторым мужем. У них начался роман. Гропиус писал Альме любовные письма, одно из которых попало к Малеру. Последовало объяснение, за ним вспышка нежности, запечатлевшаяся в письмах и стихах, обращенных к жене. Проснувшись ночью, она увидела мужа, молча стоявшего возле ее кровати. Но у Альмы уже был Гропиус.

диктор. “Я знала, что мой брак уже не брак, но, хотя ему было известно все так же, как мне, мы играли комедию до конца, щадя его чувства”.

М. А. Тогда-то Малер и отправился к Фрейду. После этого визита Альма однажды, к своему изумлению, услышала, как муж играет одну из ее песен. На рукописи незаконченной Десятой симфонии сохранился автограф: “Жить ради тебя, умереть ради тебя”. Последними словами Густава Малера, скончавшегося 18 мая 1911 года в возрасте пятидесяти лет, были имена его жены и Моцарта.

Программа: “Поверх барьеров”

Ведущий: Иван Толстой

3 мая 2006 года

Иван Толстой. Может ли художественная выставка стать уроком жизни? Мой коллега Петр Вайль вернулся из Парижа, побывав в трех музеях на трех больших ретроспективах. Петр, что, французы как-то особенно умеют устраивать выставки?

Петр Вайль. Нет, я бы не сказал, что Франция так уж далеко опережает иные страны. Например, в США выставки великолепные устраиваются. Такая была в свое время чикагская школа выставок. Но в последний свой визит в Париж я был ошеломлен умением устраивать выставки. Просто такое культурное потрясение.

В Париже в это время проходили три выставки сразу – значительные выставки, разумеется, их больше. Это выставка Энгра в Лувре, Сезанна и Писарро в музее Орсе, и в выставочном зале Гран Пале выставка Анри Руссо-таможенника. Все выставки, как видите, совершенно разные, и устроены они по-разному. Но вот что общее. Это какой-то колоссальный образовательный заряд, который ты получаешь, посетив выставки. То есть не просто ты видишь набор картин, как это привычно представляется огромному большинству людей, посещающих такие мероприятия, а есть ощущение, как будто ты то ли прослушал курс лекций на эту тему, причем страшно интересных, то ли прочел увлекательнейшую книгу, да не одну еще.

О чем я говорю? Если выставка Энгра устроена более или менее традиционно, просто в хронологии, огромное количество работ с подробными пояснительными текстами, то выставка Сезанна и Писарро была устроена так, что ты видел наглядно, как два выдающихся художника шли буквально шаг в шаг, ноздря в ноздрю в течение двадцати лет, как они зачастую писали одни и те же места. И это было так именно и устроено. Одно и то же место где-нибудь в Пикардии или Иль-де-Франс, которое писал Сезанн и тут же Писарро. Ты видишь один и тот же дом, одну и ту же дорогу, одни и те же деревья, которые они видели по-разному и по-разному изобразили. И если Писарро – это все-таки представитель, скорее, традиционного импрессионизма, то Сезанн – революционер. Считается, что он заложил основы живописи ХХ века. И вот когда эти картины рядом – одна слева, другая справа, – ты видишь, в чем тут дело. Это работает намного нагляднее, чем любые объяснения любых знатоков и профессоров. Нагляднее и убедительнее, чем любая энциклопедия и любой учебник. Вот это умение выстроить параллельно свой художественный текст – это, конечно, высочайшее достижение выставок второй половины ХХ века. Раньше такого не было.