П. В. Потому что Карпаччо, по-моему, первый художник города в истории мирового искусства, настолько точно понимавший город как узел всех силовых линий, которые сходятся в нем, что, я думаю, ему под силу был бы современный Нью-Йорк, тем более Москва. А Бродский у меня, слава тебе, господи, представлен, но в другом качестве – он у меня вместе с Байроном кратковременный обитатель Стамбула. Мне показалось очень интересным, как два изгнанника, по разным причинам изгнанника, прошли через Стамбул и вынесли прямо противоположные ощущения: восхищение и восторг – Байрон, и отталкивание, доходящее до брезгливости, – у Бродского.

Е. Ф. Как это можно показать телевизионными средствами? Там есть эта эмоция байроническая и эмоция Бродского в Стамбуле – в том Стамбуле, который вы снимали и который видят зрители?

П. В. Проще всего мне было сказать, что это дело режиссера и оператора: они ответственны за картинку, а я ответственный за текст. Но, например, когда Бродский говорит, что мечети похожи на жаб присевших, – это можно снять. Когда он говорит, что минареты напоминают ракеты класса “земля – воздух”, можно показать, что он имеет в виду. И насколько его пугает, отталкивает вот такая Оттоманская империя, которой веет от Стамбула и который напоминает ему о другой империи, которую он покинул. То есть Второй Рим – Константинополь-Стамбул – напоминает ему о Третьем Риме – Москве-России. Это, я думаю, показать можно.

Е. Ф. Бродский же говорил о том, что у поэта существует идиосинкразический пейзаж, то есть пейзаж, который человек и любит, и ненавидит одновременно. И он считал, что для Мандельштама таким пейзажем был пейзаж Петербурга. Для вас существует пейзаж, который можно и любить, и ненавидеть, и писать, и говорить о нем, и снимать его?

П. В. Таким пейзажем может быть только родной пейзаж. Потому что, сколько бы ни жил на Западе, ты человек русской культуры, ты выходец из России, и все равно ты этот Запад воспринимаешь отстраненно. Наверное, для меня такой пейзаж даже не Рига, в которой я родился и прожил первые двадцать семь лет жизни, а, видимо, все-таки Москва. В Москве мне очень многое не нравится и очень многое нравится, и девяносто процентов близких мне людей живет именно в Москве, а не в Праге, где я живу последние десять лет, и не в Нью-Йорке, где я прожил семнадцать лет. Так что это город мне очень близкий, но в то же время я вижу в нем проявление той самой имперскости и тяжелой ксенофобии, которые не могут не отталкивать. Так что, наверное, Москва.

Е. Ф. А какую Америку увидят зрители в вашем сериале? Будет ли там, например, Новый Орлеан?

П. В. Нет, Нового Орлеана не будет, хотя в книжке он у меня есть вместе с Теннесси Уильямсом. Но так получилось, что мы туда не поехали. Теперь уже очень жалко, что не поехали, – кто же знал, что на него обрушится “Катрина”. Зато у нас есть три Америки. Это Нью-Йорк с О. Генри, это Лос-Анджелес с Чарли Чаплиным, и это Сан-Франциско с Джеком Лондоном.

Е. Ф. Самая необыкновенная серия, как вы сами считаете?

П. В. Может быть, Буэнос-Айрес с Борхесом. Потому что я был в нем всего один раз до этой поездки, и тогда я усиленно разыскивал Борхеса в Буэнос-Айресе. А сейчас, когда миновало столетие с его дня рождения, Борхес проявился в полной мере, и я вновь поразился, какой это удивительный город, – во-первых, в Западном полушарии, во-вторых, в Южном полушарии. То есть строго наискосок от старого мира ты вдруг обнаруживаешь город класса Барселоны, Парижа, Мадрида. Ощущение – будто его какие-то пришельцы построили среди пампы и джунглей. Как такое могло быть? И тогда ты понимаешь, почему в таком городе мог родиться такой изысканный европейский писатель, как Борхес.

Е. Ф. Петр, вашим вожатым по Мюнхену был Вагнер. Будет ли музыка в телесериале?

П. В. Да, безусловно, потому что Вагнер в Мюнхене проявился больше всего. Он-то всего написал одиннадцать больших опер, и из них премьеры четырех были в Мюнхене. Хотя у нас не только Мюнхен, но и его окрестности, которые тоже связаны с Вагнером и, может быть, даже еще более красочно по картинке интересны.

Е. Ф. Петр, что заставляет человека путешествовать и писать об этом? Это страсть, это мания?

П. В. Это довольно простой способ самопознания. Я совершенно не склонен к медитации. Может быть, было бы проще попытаться разобраться в себе, сидя на диване или стоя на коленях перед каким-то образом. Но мне-то проще и интереснее куда-то поехать, поместить самого себя в другие декорации и посмотреть, что происходит. Так что это такой развлекательный способ самопознания.

Программа: “Мифы и репутации”

Ведущий: Иван Толстой

1 января 2006 года

Петр Вайль. Меня огорчили две экранизации книг Акунина – “Турецкий гамбит” и “Статский советник”. Не то чтобы это были самые плохие фильмы 2005 года, но уж очень велики потери. Ведь чем замечательны книжки Акунина? Не сюжетом детективным, хотя с сюжетом все в порядке. Но и другие детективщики строят его не хуже. Но он умеет погружать в эпоху деталями материального быта, транспортом, одеждой, обстановкой, словечками. Кроме того, он замечательный стилизатор. Он может писать под Достоевского или Лескова так, что это действительно узнаваемо. Причем не какой-то одной-двумя фразами, а десятками страниц. И все это улетучилось на экране. Все это превратилось в плоское сюжетное изложение.

Что касается “Турецкого гамбита”, то это просто для детей среднего школьного возраста, по-моему. А “Статский советник” весь набор масок. Просто на удивление неразвивающиеся характеры. Какими приходят, такими и уходят. Действительно, единственная там роль живого человека – молодую террористку играет молодая актриса Эмилия Спивак, мне до сих пор не известная. И на мой взгляд, она начисто забивает всех звезд. Там собраны все корифеи российского кино. Ну, может быть, Владимир Машков играет крошечную роль убедительно. А все остальные – действительно неподвижные ходульные маски. И когда таким образом преображаются хорошие книги, я огорчаюсь.

Иван Толстой. Вы больше тридцати лет пишете о литературе, а смотрите кино еще больше. Могло ли быть иначе?

П. В. Да, конечно, могло. Дело в том, что экранизация всегда уплощает книгу. Это разумеется. Потому что вся прелесть настоящих книг, будь это хоть Толстой, хоть Достоевский, не в изложенных идеях или философии, как у Толстого, историософии, а именно в мелких деталях. Прелесть не в передвижениях колонн, как в “Войне и мире”, а в губке с усиками маленькой княгини, в тяжелой поступи княжны Марьи, в том, что Андрей Болконский похож на часы. Вот это все и делает чтение прелестным, от чего невозможно оторваться. И это неизбежно пропадает в фильме, мы к этому все привыкли.

Нет ни одной выдающейся книги, по которой сделана адекватная экранизация. И бог с ним, мы с этим смирились. Но когда уходит главное – вот тут в тебе возникает протест. Как, я повторяю, в фильмах по Акунину перемещение во времени, перемещение в эпоху – ничего этого не получилось.