– Я вся в пыли, – жалуется Клер.

– Увы, дело в вибрации, – поясняет Виктор.

– Кто-нибудь обследовал лабиринт целиком? – спрашивает Рон.

– Нет. Это нереально. Тут полно тупиков, завалов, поворотов, которые упираются в глухую стену. Бункеры, соединительные каналы, различные ходы: под Манчестером целый подземный город.

Виктор открывает дверь, и нас обдает ледяным воздухом. Заходим внутрь. Почти ничего не видно: вокруг туман. Мы успеваем настороженно переглянуться и в следующее мгновение исчезаем за густой дымкой, словно призраки. Мне удается разглядеть, что вдоль одной из стен расставлено оборудование.

– Ставьте контейнер сюда, пожалуйста, – просит Виктор, обращаясь к Рону.

Тот ставит контейнер.

– Очень хорошо, – кивает Виктор. – Ну что ж, как говорят буддисты, прошлое в прошлом, а жизнь в настоящем.

Он начинает отвинчивать крышку, попутно объясняя нам свои действия, будто проводит рядовой опыт в непримечательной лаборатории, каких полно в любой стране мира. В руках Виктора самая обычная отвертка. Он произносит самые обычные слова.

– В мозге младенца насчитывается порядка ста миллионов нейронов. Каждый нейрон связан с десятью тысячами других. То, что они делают, просто и восхитительно одновременно. Вся информация, вне зависимости от ее типа, поступает в виде серии электрических импульсов, которые воспринимаются нейроном при помощи особых разветвленных отростков. Они называются дендритами. Но мозг не замыкает информацию в себе. Слышали о правиле Хебба[88]: «Между нейронами, которые возбуждаются одновременно, образуется прочная связь»? Мозг – это машина, образующая нейронные связи. Их-то я и надеюсь сегодня извлечь.

Виктор снимает защитный кожух с законсервированной головы, и мы не верим своим глазам! Это все равно, что наткнуться на снежную пирамиду посреди Антарктики, внутри которой покоится в палатке тело самого Роберта Скотта![89] Замороженное тело из другого мира!

Лицо сморщилось. Волосы поредели. Усы топорщатся, каждый волосок по отдельности. Рот ввалился. Глаза закрыты. Как будто восковой слепок. Вокруг головы клубится жидкий азот. Перед нами, словно вызванная медиумом тень человека, нечто отвратительное и неузнаваемое. Неужели он, или оно, заговорит?

– Привет, Джек, – тихо здоровается Виктор, дотронувшись до головы рукой в перчатке. – Я скучал без тебя.

И, глядя на нас, добавляет:

– С огромным удовольствием представляю вам моего друга и наставника, Ай Джей Гуда.

Хэмпстед, Лондон, 1928 год

– Исадор! Хватит рассматривать свой пупок, лучше принеси мне коробку для часов! – В голосе слышался сильный еврейский акцент.

– Да, папа!

Отец сидел на деревянной скамье за рабочим столом, в рубашке и жилетке, с лупой в глазу, склонившись над листом бумаги, усеянном миниатюрными шестеренками и крохотными бриллиантами. Рядом лежал пустующий золотой корпус часов.

– Через два часа начнется шабат, Исадор.

– Да, папа.

– Иди на пруд. Ты ведь хочешь пойти на пруд? Поспеши!

– Ты его починил?

Отец молча указал на деревянный ящик под скамьей. Исадор осторожно вытащил оттуда заводную игрушку с надписью «Hansa-Brandenburg»[90]. Он был слишком мал и не помнил войну. Исадор родился в 1919 году, через год после ее окончания. Офицер по фамилии Грейвс в качестве платы за ремонт часов вручил его отцу небольшой железный гидроплан. Игрушка сантиметров тридцати в длину с успехом пересекала Уайтстоунский пруд, но, если там оказывались другие мальчишки, они сразу же отнимали гидроплан.

Исадор взял гидроплан и помчался по улице Холли-Маунт к пруду. Лошади-тяжеловозы из пивоварни остужали натруженные ноги на мелководье. На берегу несколько мальчишек пинали мяч.

– Эй, Иуда! – закричал один из них при виде Исадора.

Они всегда звали его так. Исадор быстро сунул очки в тонкой оправе в карман куртки. Носки от бега съехали вниз. Он был мельче своих сверстников, но гораздо умнее. «Цифры, Исадор, цифры!» – говаривал отец, выкладывая узоры из бриллиантов, будто Господь, творящий звезды на небосводе. Впрочем, мальчик рос атеистом.

Исадор взвел механизм в гидроплане и спустил игрушку на воду. Вскоре гидроплан достиг другого берега, и его тут же схватил один из мальчишек. Он держал игрушку над головой, издевательски смеясь над Исадором.

– Грязный еврей! – крикнул мальчишка и зашвырнул гидроплан как можно дальше в пруд.

Завод у пружинки кончился, и гидроплан беспомощно покачивался на воде. У Исадора не осталось выбора – надо лезть в воду за игрушкой. Он снял носки и туфли и зажал в поднятой руке. Ежась, вошел в холодную воду. Становилось глубже, мокрая ткань шорт сделалась тяжелой. Собравшиеся на другом берегу мальчишки покатывались со смеху.

Вспомнились слова матери: «Никогда не смотри назад, Исадор! Запомни. Никогда не смотри назад!» Он выдержал. И не превратился в соляной столб, как жена библейского Лота, которая обернулась. Он смотрел прямо перед собой, в отличие от древнегреческого Орфея, который не утерпел и оглянулся.

Исадор взял игрушку и неловко побрел обратно к берегу, где возле тяжеловозов, попыхивая трубками, отдыхали извозчики. Никто не проронил ни слова. Мальчик устало поплелся домой. Ему нравились высокие дома вдоль улицы, булыжная мостовая, огромные деревья над головой. Солнце садилось. Стало темнеть, запахло дымом. Мама зажгла в честь шабата свечу. Отец уже стоял в кипе. Исадор надел очки и, как был, в мокрых шортах, вместе с родителями прочел Кадиш[91].