Еще штрих:

«Однажды утром зашла к ним в комнату, предварительно постучав, требовалось отправить срочную шифровку. То, что я увидела, меня поразило. Они завтракали. На засаленной бумаге была нарезана дешевая колбаса, ломти хлеба лежали на голом столе, рядом казенные стаканы с чаем без блюдец, хотя на днях они говорили, что приобрели сервиз. Ножей, вилок, чайных ложек видно не было. Канцелярский стол, весь в чернильных пятнах, скатертью покрыт не был.

– Что это вы так по-студенчески?

– Мы патриоты, на фронте знаете, как едят. Вот и мы по-скромному, не так как некоторые, – с ударением произнес он.

Я поняла намек. С детства я была приучена мамой красиво накрывать на стол, и супруги Петровы это видели».

Владимир Петров регулярно писал доносы на своих товарищей. Рыбкина и резидент разведки (им был ее муж, Б. А. Рыбкин, псевдонимы «Кин», «Ярцев») узнали об этом случайно.

«…Однажды утром Петров передает Кину закрытое письмо с сургучной печатью и просит направить диппочтой в Москву.

– Что за письмо? – осведомился Кин.

– Это мой секрет.

– Но не от меня.

Кин взял ножницы, вскрыл пакет и, прочитав, помрачнел.

– Это гнусный донос на честного человека. Вы знаете, что он наш работник, офицер, жена его педагог, преподает здесь в школе, у них двое детей. И вы занимаетесь таким подлым делом. Подсчитали, сколько за месяц они съели мяса, хлеба, что купили для ребят.

– А шуба, шуба, – прервал Кина Петров. – Знаете, сколько она стоит? Наверно, тыщи. А откуда у него такие деньги? Не иначе как от английской разведки.

– Почему вы решили – от английской?

– Так он же английский изучает.

Кин бросил письмо в камин и поджег его».

Рыбкина обвиняла Петрова в мошенничестве, по сути, в воровстве.

«По совместительству с работой шифровальщика Пролетарский ведал кассой резидентуры. Мы получали у него деньги, давали расписки, затем заменяли их документами о понесенных расходах, чеками из магазинов или почтовыми квитанциями. Свои же расписки забирали обратно и тут же уничтожали. Как-то я получила у Петрова крупную сумму и спустя некоторое время передала ему квитанцию почтового перевода и отчет о других расходах. Расписку попросила вернуть. Он в это время собирался сжечь собранные у сотрудников черновые документы. Бросил в камин и мою расписку в ворох бумаг и поднес зажженную спичку. Я ушла.

Месяц-два спустя он напомнил мне, что за мной «есть должок, и немалый». Я удивилась, тем более что речь шла о крупной сумме, за которую я отчиталась.

– Я вам передала квитанцию на денежный перевод и отчет о расходах.

– Совершенно верно. Расписку я вам вернул, и вы ее при мне уничтожили. Но ведь это совсем другая сумма…

Я была ошеломлена. Можно забыть расход на какую-то мелочь, на несколько крон, но речь шла об огромной сумме – о трехстах кронах. Я стала мучительно вспоминать все свои расходы. Гнала от себя мысль, что он мог эти деньги присвоить. Получив зарплату, я тотчас внесла названную сумму в кассу резидентуры и все ждала, что Петров «вспомнит» и вернет мне мою расписку… Самое страшное произошло много времени спустя. Уже в 1944 году, когда я сдавала дела резидентуры и готовилась первым же самолетом вылететь из Стокгольма в Лондон и затем в Москву, Петров предъявил моему преемнику якобы непогашенную мною долговую расписку. Вот в эту минуту я поняла всю меру падения этого человека. Он просто присвоил возвращенные мною деньги. И не только мои. Он систематически обворовывал товарищей по резидентуре».

Рыбкина с отвращением отмечала пьянство Петрова. По ее словам, однажды он «отключился» прямо на улице, упал в какую-то канаву и заснул. В посольство его доставила полиция. С учетом того, что при Петрове были ключи от сейфов и печати, проступок был вопиющим. Любого другого за подобную «шалость» тут же выслали бы из страны, однако Петрова не тронули. Ценили как идеологически преданного и лояльного работника.

Когда через десять лет Рыбкина узнала о происшедшем в Австралии, то вспомнила «горящие алчностью» глаза обоих Петровых перед витриной универсального магазина в Стокгольме, украденные у нее деньги, их страсть к накопительству, «вспомнила, как Петров после приемов в посольстве ходил и собирал недопитые бутылки вина и коньяка, его пристрастие к выпивке, его демагогические речи на партсобраниях, его архибдительность, кичливость своим пролетарским происхождением (вернее, люмпенпролетарским), голодным детством и прочее, прочее»[374].

На любых воспоминаниях лежит налет предвзятости, субъективного и не всегда справедливого отношения автора к тем персонажам, о которых он повествует. В «Империи страха» Петровы подают некоторые события своей жизни в откорректированном, приглаженном виде, а некоторые, возможно, опускают. Поэтому большая удача – сверить их свидетельства со свидетельством другого человека. Насколько оно адекватно?

Если говорить о контрразведывательных задачах Петрова, то эта работа – малопривлекательная, грязная. Следить за своими, докладывать об их поведении… С учетом установок советского режима надо было демонстрировать особую бдительность, с перехлестом, не упуская никаких мелочей. Донесения Петрова можно называть доносами, но он делал то, что от него ожидало начальство. Не донесет он, так донесет другой, в том числе и на него самого. Шпионить за Коллонтай, красть ее рукописи – постыдно, но таково было поручение и Петров его выполнил. Добавим, что внешняя контрразведка работает в загранпредставительствах и в наши дни, и людей этой профессии недолюбливают так же, как и прежде.

Теперь о приобретательстве, или, если воспользоваться советским термином, «вещизме». Советские дипломаты теряли голову от изобилия товаров в западных магазинах. Дома-то на прилавках шаром покати. В военные годы отличие было совершенно разительным. Петровы не были исключением и не скрывали этого. Евдокия Алексеевна подробно рассказывала горестную историю о часиках, которые ей привезли из Японии (еще до шведской командировки) и которые пришлось отнести в ремонт в Москве. Часовщик «наладил» их настолько грубо и примитивно, что женщина сокрушалась не один день. Покупка золотой «омеги» в Стокгольме стала для нее подлинным счастьем. Позднее, уже в Австралии, она изводила Петрова просьбами купить ей шубу за 200 фунтов, что по тем временам было исключительно дорого и не по средствам сотруднику советского посольства.

Перед отъездом в Стокгольм коллега по фамилии Дегтярев попросил Петрова прислать ему кожаное пальто. У Владимира такое уже имелось, купил в Яркенде, и ему завидовали. Конечно, он согласился, тем более, что Дегтярев рекомендовал его кандидатуру для командировки. Правда, приехав в Швецию, обнаружил, что в кожаных пальто там ходят только шофёры, а люди «интеллигентные» одеваются по-другому. Но просьбу выполнил.