Дуся оценила мужество своего избранника. «Володя убедил меня в своей любви и преданности перед лицом реальной опасности. Он отлично знал о напасти, свалившейся на меня в связи с моим предыдущим браком, о том, что он рискует, сближаясь со мной, но все же захотел взять меня в жены. Я поверила в его искренность, в то, что он будет моей верной опорой и защитой»[372].

Несмотря на освобождение Романа в 1941 году, пятно на биографии Карцевой оставалось, в личном деле данные сохранялись. А в 1943 году арестовали ее брата Бориса. Ему еще не было шестнадцати, он работал в Уфе на оборонном заводе, и его обвинили в краже продуктовых карточек. К этому времени Евдокия и Владимир были уже женаты и находились в командировке в Швеции. Борис два года провел в лагере и выжил только благодаря продуктам, которые они ему присылали.

Брак был зарегистрирован в июне 1940 года. За два месяца до этого случилось страшное горе – умерла от менингита Ирина, так что семья состояла из двух человек. Своих детей у них не было.

Фамилию мужа, казавшуюся ей слишком претенциозной и искусственной, Дуся брать отказалась. Даже если Владимир обиделся, то вскоре это перестало иметь значение. В 1942 года он получил назначение в резидентуру советского посольства в Стокгольме и осмотрительное начальство сочло фамилию «Пролетарский» слишком революционной и воинственной для спокойной и нейтральной европейской страны. В СССР Владимир по-прежнему оставался Пролетарским (подтверждающий это внутренний паспорт, вероятно, хранится в архиве ФСБ), а за рубеж отправился как Петров. Новая фамилия, внесенная в загранпаспорт, распространенная, безликая, не привлекала внимания. Супругу она вполне устроила.

Добирались до Швеции не один месяц, с большими приключениями. Путь через Балтику в связи с военными действиями был закрыт. Сначала планировалось плыть из Архангельска – на одном из кораблей северных конвоев, возвращавшихся в Англию. Оттуда – самолетом до Стокгольма. Десять недель провели в интуристовской гостинице, но так и не дождались отправления. Конвои несли тяжелые потери и британские капитаны не хотели брать пассажиров.

Пришлось вернуться в Москву. Новый маршрут пролегал через Тегеран. Через шесть недель, ушедших на получение иранской визы, вылетели в Куйбышев, оттуда – авиарейсом в иранскую столицу. Из Тегерана в Каир, из Каира в Суэц. Там погрузились на корабль «Лэндфолл Касл», следовавший в Лондон через Индийский и Тихий океаны, огибая мыс Доброй Надежды.

В Мозамбикском проливе поздним вечером 30 ноября 1942 года пассажирское судно торпедировала немецкая подводная лодка. За первой торпедой последовала вторая. Большинство пассажиров и членов команды успели сесть в шлюпки. На тонущем и горевшем судне остался радист, не перестававший передавать сигнал “SOS”. От третьей торпеды «Лэндфолл Касл» развалился и мгновенно ушел в глубины океана.

Шлюпки подбирали оказавшихся в воде пассажиров и моряков. В этот момент всплыла субмарина. Как описывала Евдокия Петрова, она «всплыла в 15 ярдах, фыркая и отдуваясь как жирная свинья, вода скатывалась с ее бортов»[373]. Все замерли в страхе, ожидая, что гитлеровцы расстреляют уцелевших людей из палубного орудия. Но опасения не оправдались. Немецкий капитан прожектором осветил шлюпки и потребовал доложить: что за корабль, куда следует. Капитан-англичанин ответил, после чего немец коротко бросил «спасайтесь как можете» и отдал приказ о погружении.

Три ночи и три дня Петровы и их спутники провели в открытом океане, пока их не подобрал британский эсминец, принявший сигнал “SOS” с «Лэндфолл Касл». Всех спас радист, погибший вместе с судном.

Благополучно добравшись до Дурбана, они провели некоторое время в Южной Африке, затем поднялись на борт корабля, отплывавшего из Кейптауна в Лондон. Оттуда предстояло лететь в Стокгольм, что тоже было небезопасно. Перед их приездом немецкие истребители сбили самолет, которым в Швецию летели помощник советского военного атташе с женой и четырьмя детьми. Но на этот раз судьба была милостива и Петровы благополучно прибыли в шведскую столицу, где им предстояло провести четыре года.

Владимир был шифровальщиком резидентуры, а также работал по линии внешней контрразведки, проще говоря, следил за сотрудниками посольства. Кроме того, выполнял оперативные поручения, поддерживал связь с агентами-нелегалами.

Особое место в его деятельности занимало наблюдение за советским послом в Швеции – Александрой Михайловной Коллонтай. Ни Петров, ни резидент не имели доступа к шифрпереписке посла с центром, однако им удалось завербовать командированного НКИД шифровальщика, который приносил им для ознакомления все телеграммы. Особенно Москву интересовали мемуарные заметки Александры Михайловны, хранившиеся в ее кабинете. Воспользовавшись тем, что она на несколько дней покинула Стокгольм, Петров вместе с другим работником резидентуры выкрал бумаги, сфотографировал их и вернул оригиналы на место. Фотокопии отослали в центр.

Евдокия тоже не осталась без дела. Работала секретарем резидентуры, шифровальщицей, машинисткой, бухгалтером, фотографом, в отдельных случаях занималась агентурной работой. Она пыталась завербовать сотрудницу местного МИД, но безрезультатно. Успешнее удавалось «вести» уже завербованного агента.

Вернемся к свидетельству Рыбкиной, которая высказалась о личных и профессиональных качествах Владимира и Евдокии Петровых.

«Так случилось, что Пролетарский под именем Петрова был послан к нам на работу шифровальщиком. Но теперь этот бывший „форточник“ с трудом пролез бы и в окно. Плотно скроенный, среднего роста, темноволосый, неторопливый, он был самоуверен и самодоволен».

Однозначно негативное отношение Рыбкиной к мужу распространялось и на жену. Оба супруга проявляли себя не лучшим образом. Страдали неумеренным корыстолюбием и одновременно упражнялись в демагогии, изображая из себя коммунистов-патриотов. Он «обладал даром речи, особенно когда кого-либо или что-либо обличал». На собраниях «выступал с победными речами, то громил нытиков, то отчитывал кого-то за то, что тот вздумал справлять день рождения своего ребенка… когда идет кровопролитная война». На товарищей писал доносы, а в свободное время вместе с женой рыскал по магазинам.

Повременим с комментариями. Сначала – еще фрагменты из воспоминаний разведчицы.

«И вот мы идем по городу. Жена много моложе его, вертлявая, жеманная, просит пойти в магазин, чтобы „приодеться“, хотя оба были экипированы в Москве вполне прилично. Повела их в универмаг „ПУБ“ в центре Стокгольма. Перед витриной оба остановились и ахнули – их поразило изобилие товаров. „Вот это да! – воскликнул он. – Давайте зайдем“. И оба кинулись к прилавкам с лихорадочно горящими глазами. Она набирала все подряд. „Обождь, надо сперва рассчитать, давай приглядывайся пока и не забывай, что там у нас война, кровь льется, а мы тут безделицы перебираем. О фронте думать надо“, – произнес он старательно рассчитанным голосом, а у самого глаза рысью бегают, полки обшаривают. В это время продавщица распаковывала коробки и раскладывала по прилавку наборы ножей, вилок и чайных ложечек. „Это что, серебряные?“ – спросил он у меня. Продавщица подтвердила, серебряные. „Заверните всего по полдюжины“. Я перевела, помогла ему расплатиться в кассе. Его жена взяла покупку, но он выхватил из ее рук. „Зазеваешься, у тебя и слямзят. Дай-ка я понесу“. По дороге домой он все время оправдывался: „Хоть и война, но мы люди культурные, я, например, без ножа и вилки обедать не могу, просто есть не стану… А вот когда ем, всё думаю, как там на фронте. Я бы добровольцем пошел, да знаю, начальство не пустит. А если бы и пустили, так все равно в штаб засадят, а здесь тоже ведь штаб, да еще какой…“».