class="p1">Выяснилось, что в то время он вообще был в Соединенных Штатах, но он продолжал оплакивать упущенную возможность.

– Я бы не позволил ни одному врачу прикасаться к тебе без моего надзора! Я бы самолично усыпил тебя перед операцией, был бы там все время, что шла операция, и целовал бы тебя изнутри. Мы упустили десять лет…

И она думала об этих десяти годах, о своей школе – деле ее жизни. Могла бы она добиться всего этого, будь он рядом с нею? Возможно ли, чтобы такая любовь не поглотила ее целиком?

– Мы успели бы родить ребенка, – продолжал он, словно упиваясь собственной скорбью.

– Вряд ли, там внутри все повреждено.

– Я бы все исправил, я делал более сложные вещи, поверь мне.

– Я верю, я люблю тебя.

День за днем, час за часом, одна упущенная возможность за другой… Что делать со всем этим?

Ее руки, лаская его лицо, задержались на окладистой седой бороде.

– А это у тебя с каких пор? – спросила она.

– Уже много лет, в общем-то, с самого начала. Ведь я же был в трауре, ты забыла?[20]

– Но я не помню тебя с бородой!

– Просто потому, что тогда она у меня еще толком и не росла, но когда выросла, я ее оставил, в первые годы из-за траура, а потом просто привык.

– Я думала, что ты хотел убежать от траура, – не удержалась она. – Тогда ты так сказал мне. Но, оказывается, ты убежал только от меня.

– Хватит! – взмолился он. – Пожалуйста, давай не будем к этому возвращаться! Я был в трауре и по маме, и по тебе, я не мог отделить одно от другого.

– Траур по мне закончился. Можно сбрить бороду? Я так хочу увидеть тебя таким, каким ты был!

– Ты уверена, что траур по тебе закончился? Я боюсь, он только начинается заново.

И она прошептала:

– Да, я уверена.

И тут же воровато оглянулась, словно желая удостовериться, что в комнате нет посторонних свидетелей ее обещания. Он проследил за ней взглядом.

– Кастрюля!

Вспомнив про кастрюлю, он голым помчался на кухню, а когда вернулся, на нем уже были черные трусы. Он сосредоточенно всматривался в зеркало в коридоре, держа в руках бритву и мыльную палочку.

– Давай, – сказал он. – Отдаюсь в твои руки.

– Ну же, операцию на сердце быстрее делают! – смеялся он, пока она медленно, мягко двигала лезвием по его лицу, боясь повредить белую кожу, постепенно открывающуюся их взглядам. – Мои пациенты будут в панике – я бледный, как покойник.

От пара из успевшей подгореть кастрюли зеркало все время запотевало, и оба они в нем выглядели зыбко, как галлюцинация в крашенной в бирюзовый цвет деревянной раме.

– Ты все время дергаешься, – сказала она. – Я и забыла, какой ты егоза.

– Это потому, что ты меня щекочешь, – рассмеялся он. – Излишняя осторожность – штука опасная. Может, ты позволишь мне самому закончить это дело?

– Еще чего! Просто посмотри на меня спокойно минутку, не двигаясь. Когда ты успел так вырасти? Я не помню тебя таким высоким.

– Извини, я медленно развивался. Во всех отношениях. А ты, наоборот, стала еще красивей.

– Не может быть! – радостно возразила она. – Это невозможно.

– Точно-точно. В тебе стало больше жизни. Ты была такой худенькой, такой прозрачной и бледной, как идея. Теперь ты гораздо более женственная. Давай-ка я закончу!

Он забрал у нее бритву и двумя быстрыми решительными движениями обнажил высокие скулы, которые она всегда помнила, и у нее захватило дух при виде открывшегося лица, только что вернувшегося из прошлого.

– Вот теперь я действительно верю, что это ты. – Она прижалась к нему. – До сих пор я просто притворялась. Смотри, ты почти не изменился!

Кожа на его лице была нежная и гладкая, если не считать чуть впалые щеки и чуть обвисшую кожу на шее, он был все тем же ее мальчиком. При виде его на обычно сухие глаза Ирис навернулись слезы. Она изумленно качала головой, закусив губу. То давнее лицо, проглянувшее сквозь нынешнее, пробудило острое ностальгическое чувство, подобно тому, как обнаруженные спустя долгие годы неизвестные фотографии умерших близких проливают новый драгоценный свет на неведомое прошлое.

Ирис вдруг увидела его в школе, как он заходит на перемене в ее класс, неловко улыбаясь; а вот его голова лежит на ее подушке, глаза закрыты, густые ресницы затенили нижние веки; вот его лицо озаряет тот самый золотой из всех дней, в коротком промежутке между холодом и жарой. Теплая скала под спиной, сверху – пышная листва шелковицы, ее прекрасный мальчик ласкает ее грудь, его рот слегка раскрыт, светлые глаза сияют, щеки порозовели от солнца, как щечки младенца, и она обнимает его в полной уверенности, что ничто и никогда их не разлучит.

– Кто это? Я его не знаю! – Эйтан опасливо разглядывал себя в зеркале, ощупывал свои щеки, скривив губы. – Что ты со мной сделала? Я превратился в другого человека, – усмехнулся он. – Дети будут в шоке! У меня лицо голое!

Закрыв лицо руками, он убежал долить воды в кастрюлю уже в третий раз, вынул из холодильника помидоры и нарезал мелкими кубиками, а Ирис осталась стоять перед зеркалом. Кажется, и с ее лица исчезло что-то лишнее: с тех пор как она его встретила, она выглядит по-другому, все ей говорят об этом, глаза стали больше на похудевшем лице. «Как это мы не замечали, какие у вас красивые глаза», – изумлялись учительницы в школе, которые видели ее каждый день на протяжении десяти лет. Может быть, изменилось их выражение? Как он сказал? «В тебе стало больше жизни». Она поспешно перевела взгляд на Эйтана, чтобы не пропустить ни мгновения.

Как быстро с ним летит время! Вот уже восемь. Из квартиры наверху доносятся позывные выпуска новостей, беспокойный мальчишка, похоже, сегодня остался с матерью, и папаша волен ознакомиться во всех подробностях с событиями уходящего дня, куда более грозными, чем грабители в саду. Она уедет через часок или около того, не может же она бросить его, когда он готовит им ужин! Она пока даже не сказала ему, что у нее не так много времени.

– Что сделать, Эйтан? – спросила она, и он тихо ответил, нарезая зубчики чеснока:

– Уйти от мужа.

Она поспешно уточнила:

– Я имела в виду, чем тебе помочь сейчас. Это был не экзистенциальный вопрос.

Ирис немного задела пренебрежительная интонация, с которой он говорил о ее муже. Она опасливо покосилась на свой телефон, на мгновение испугавшись, что Микки каким-то таинственным образом слышит их, может