У Стимпсона не было другого выбора. Он пустил пастись свою лошадь и поужинал в банке вместе с кузнецом, его женой и их четырьмя детьми. Кузнец объяснил, что у него нет помещения для «содержания таверны» и что обе кровати в доме заняты домочадцами. Сам он теплыми ночами спал прямо в прерии, а курьеру предложил одеяло и подушку.

— Это то, что нужно, — сказал Стимпсон.

Кузнец видел, что его беспокоит перспектива спать прямо в прерии с 1000 долларов в кармане, потому торжественно предложил:

— Если хотите, я могу поместить ваши деньги на ночь в банковское хранилище и выдам вам золото поутру.

Агент поблагодарил за предложение и протянул пачку банкнот.

Банкир отнес ее в угол комнаты и начал перекладывать в корзину картофель из бочки. Когда корзина наполнилась, он положил деньги в бочку и засыпал их сверху картошкой.

— Это хранилище легко открывается, — объяснил он, — но оно так же надежно, как любое из тех, что есть в Лафайете.

Оба хорошо выспались в прерии, и утром после обильного завтрака кузнец бодро произнес:

— А теперь мы откроем банк и приступим к делу.

Он извлек банкноты из картофельной бочки, пересчитал их на обеденном столе и явно обрадовался. Затем достал из бочки оставшийся картофель и вытащил мешок с надписью «пять тысяч долларов», из которого отсчитал 50 «двойных орлов»[91]. Он отдал золото Стимпсону, сложил банкноты обратно в мешок, вернул в бочку и вновь засыпал его овощами.

Агент поблагодарил его и предложил заплатить за еду и кров. Кузнец отказался.

— Вы — первый человек, отыскавший банк Марокко, — сказал он. — Если сохраните дорогу сюда в тайне, это будет стоить всего, что я сделал для вас.

Стимпсон согласился. Больше о банке никто никогда не слышал.

Ликвидируя Банк — Скачка Луи Ремме

В разгар этого непростого периода генерал Джексон выдвинул свою кандидатуру на пост президента. В 1824 году нашлось много людей, которые отождествляли его с отказом иметь дело с бумажными деньгами и восторгались его решимостью постоять за себя. Но, когда его застарелые обиды обострились от поражения, отождествление стало полным. Джексона предал Генри Клей — «обманщик, лишивший народ его выбора». Люди, подобные Клею и Джону Куинси Адамсу, хотели превратить «наше правительство в бессердечную аристократию, с помощью которого предстояло сгонять, обманывать, облагать налогами и угнетать народ, чтобы избранные могли наживаться на грабеже многих». Американская система Клея была лишь прикрытием для раздачи синекур: еще больше расходов, еще больше налогов, еще больше долларов политикам — для траты на самих себя. Джексон, казалось, был готов что-то с этим делать.

Американцы, как говорил Токвилль, «никому ничего не должны и ни от кого ничего не ждут». Демократы, голосовавшие за Джексона в 1824, 1828 и 1832 годах, отнюдь не все были бедняками, но большинству из них недоставало той основной черты американского характера, в которую уверовал и которой восхищался мир. Им не хватало уверенности.

В том, что касалось Биддла, Джексон повел свою атаку на ровном месте. Биддл прекрасно вел дела Банка Соединенных Штатов и лично голосовал за Джексона. Новый президент не упомянул о Банке в своей инаугурационной речи и вместо этого дождался своего первого ежегодного послания Конгрессу, чтобы заявить, что «в силу Конституции, равно как и с точки зрения правовой практики, законность создания Банка справедливо подвергается сомнению огромной массой наших сограждан, и должно быть признано, что, в конечном счете, Банк не справился с задачей обеспечения надежного и единообразного денежного обращения».

Факты ни о чем подобном не свидетельствовали. Верховный суд признал конституционность Банка, а разные комитеты, которые расследовали претензии президента, заключили, что банкноты Биддла «на самом деле обеспечивают более единообразным платежным средством, нежели драгоценные металлы». Их курс по всей стране был одинаков. После бурного десятилетия экономического бума с последующей депрессией Банк властвовал над относительно устойчивой, растущей экономикой. Биддл был удивлен и даже задет словами Джексона. «Мое впечатление таково, — писал он другу, уверявшему его, что президент не питает к нему никакой личной злобы, — что это мнение целиком и полностью принадлежит ему, и что это следует трактовать как честное, хотя и ошибочное мнение того, кто хочет сделать как лучше».

Правда, Эндрю Джексона это не поколебало. Биддл распорядился распечатать и распространить за счет Банка доклады комитетов. Старый Гикори зловеще заметил по этому поводу: «Это, без сомнения, замышлялось в качестве первого выстрела: но он не заставит меня дрогнуть». В ожидании предстоящих в 1832 году выборов вопрос о продлении лицензии Банка, истекавшей лишь в 1836-м, внезапно и неожиданно вышел на первый план, когда виги под началом Генри Клея провели через Конгресс закон о продлении лицензии Банка США.

Замысел Клея состоял в том, чтобы загнать президента в тупик. Если бы Джексон одобрил закон, он потерял бы поддержку своей демократической шушеры. Если же он наложил бы на него вето вопреки воле народных избранников в Палате представителей и Сенате, то изобличил бы себя как деспотичного демагога. Президент не был абсолютным монархом, который мог поступать как ему заблагорассудится, апеллируя к мистической общности с народом и при этом попирая Конституцию. Респектабельная, сочувствующая вигам, квалифицированная часть нации была бы тем самым мобилизована, чтобы нанести ему поражение на президентских выборах. Клей думал, что поставил президенту капкан.

Джексон же просто ринулся напролом и наложил на закон вето. В своем пространном, гневном, бессвязном послании он противопоставил бедных, запад и демократию богатым, востоку и привилегированному меньшинству. Джексон был юристом, а не экономистом, и, если его послание с указанием причин наложения вето грешило ошибками и неточностями в оценке вклада Банка в процветание Америки, оно подкреплялось благородной заботой о принципах справедливости и равенства. Джексон был полон решимости сделать деньги республиканскими, доллар — символом свободы, а не податливой, подручной смазкой для колес промышленности и торговли. Сторонники Джексона славили его послание с обоснованием вето как вторую Декларацию независимости. Биддл, с другой стороны, увидел в этой речи «ярость пойманной пантеры, бросающейся на прутья своей клетки, манифест анархии». Джексон предупреждал, что Банк — это монополия в руках иностранцев. Да, Верховный суд признал ее конституционность, но он не являлся единственным арбитром республиканского правосудия. Система сдержек и противовесов давала исполнительной власти, то бишь президенту Джексону и Конгрессу равные права высказываться по конституционным вопросам. Более того, существовали все основания полагать, что Банк нарушил условия лицензии.

«Следует сожалеть о том, — подытоживал он, — что богатые и влиятельные слишком часто подчиняют действия правительства своим корыстным интересам. Неравенство в обществе всегда будет существовать и при самом справедливом правительстве. Посредством общественных институтов нельзя достичь равенства в том, что касается способностей, образования или благосостояния. Пользуясь сполна ниспосланным свыше и плодами большей предприимчивости, бережливости и добродетели, каждый человек в равной мере находится под защитой закона; но, когда законы пытаются прибавить к этим естественным и справедливым преимуществам искусственные различия, даровать титулы, вознаграждения и особые привилегии, чтобы сделать богатого еще богаче, а сильного — более могущественным, рядовые члены общества: фермеры, мастеровые и рабочие, у которых нет ни времени, ни средств для закрепления таких благ за собой, — имеют законное право жаловаться на несправедливость их правительства. В политике нет необходимых зол. Зло рождается, когда возникают злоупотребления. Если политика правительства сведется к равной защите своих граждан, и, подобно тому, как Небеса посылают дождь, оно ниспошлет свои милости одинаково на сильных и слабых, на богатых и бедных, это станет абсолютным благом».