В мичиганском банке в Батл-Крик прибытие инспектора штата тревоги не вызвало: банк послал за сундуком с золотом, который он делил с другими окрестными банками. Но какой бы чужак неосторожно не заявлялся в Батл-Крик, весь город оказывался на запах. Мальчишки побежали предупредить кассира. Кассир сбежал, оставив банк временно на сохранении у Лу Джексона — первого темнокожего Батл-Крик, который имел обыкновение праздно ошиваться рядом со зданием. Лу Джексон бродил вокруг со щеткой, напевая и болтая с окружающими, а о деле из него нельзя было вытянуть ни слова.[83]

В КЛАССИЧЕСКОЙ американской саге о возможностях обычно опускаются связанные с ними тяготы жизни. Когда люди заряжены на то, чтобы ловить малейшее дуновение нового дела, они гудят, как телеграфные провода на легком ветру. Дурные вести распространялись так же быстро, как и добрые, слухи были палкой о двух концах, а постоянное ожидание удачи за углом обостряло чувство зависти, если она улыбалась — как это частенько происходит — кому-то другому. Легковерная, восприимчивая к газетным уткам, непоседливая и мобильная американская публика с легкостью поддавалась тревоге. Вокруг бумажных денег вращалась целая матрица страхов: по поводу аферистов, фальшивомонетчиков и приезжих: по поводу дергающей за ниточки где-то далеко плутократии и вероятности провала. Они были воплощениями глубинной тревоги, которая являлась частью американцев в стране, где прежде каждый называл другого соседом, а ныне — чужаком, и прямо в глаза, словно китайцы.[84]Они ничего не могли поделать, эта мысль начинала свербить в мозгу всякий раз, когда они видели кого-то не из их городка. Люди хотели сперва взглянуть на деньги чужака, прежде чем обслужить его в салуне, и называли неместные деньги «иностранной валютой».

Часть этого опыта боролась в общественном сознании с проповедью американского оптимизма, о котором трубили долларовые купюры и пни на месте лесов. Бесспорно, с 1820-х годов был достигнут значительный и видимый прогресс в процессе «цивилизации» страны: копались каналы, земля делилась на участки и продавалась, строились мосты, прорубались дороги, вырастали фабрики. Но огромное количество людей чувствовали себя чужими на этом празднике жизни. Нельзя сказать, что они не трудились изо всех сил или упускали подворачивавшиеся им возможности: они делали и то и другое, так что проблема была не в них.

Ныне нам постоянно твердят, как тяжела работа финансиста с деловыми встречами в 6 утра и вошедшей в поговорку скоростью сгорания на работе в результате недель, а то и лет постоянного стресса. Джексоновские демократы были менее впечатлительными людьми. Они видели лишь то, что некоторые становятся баснословно богатыми, не прикладывая особых усилий.

Для учреждения банка бизнесмен обращался в законодательное собрание штата за лицензией. Не было ни малейшей причины, по которой он мог ее получить: ни один простой труженик никогда не смог бы заставить местных законников принять какой-то билль лично для него, причем еще исключительно к своей единоличной выгоде, а значит, дело не обходилось без взяток.

С этого момента учредитель и его акционеры обладали привилегией, которой не было у остальных: лицензией на печать денег. Новые долларовые банкноты получали официальную санкцию с согласием администрации штата принимать их в качестве средства оплаты налогов. На этом можно было сделать состояние, а в противном случае, если деньги других пускали на ветер, нести весьма ограниченную ответственность.

Дело выглядело так, что одни законы установлены для банкиров и совсем другие — для остальных. Для фермеров, работающих ради собственного пропитания от рассвета до заката, витавшие в воздухе суммы казались бесстыдными, а принципы ведения банковского дела противоречили здравому смыслу. Вооруженный лицензией банкир мог печатать деньги по первому требованию, получая буквально из воздуха то, для обладания чем другие люди должны были ему платить. Однако начнем с того, что самих денег у него не было: это не что иное, как обещание, зафиксированное на бумаге, расплатиться по первому требованию золотом, — а золота-то у него и не было. Шотландский политэконом Адам Смит рассчитал, что банк может без особого риска выдать наличных денег в пять раз больше той суммы, которой он располагает в виде золота и серебра. Таким образом, банк обладал лишь двадцатью центами с каждого доллара, запущенного им в обращение. И то если банк был надежным и осмотрительным. Некоторые проводили более рискованную политику, некоторые ссужали наличности в тридцать раз больше, чем имели сами. Некоторые вообще ничего не имели за душой. И все они получали разрешения.

Пока банки множились, их прежние критики, казалось, были тихо вытеснены из политики. Джон Адамс, например, сомнений не испытывал: «Каждая долларовая банкнота, выпущенная сверх наличествующего в резерве золота и серебра, ничего не стоит и, следовательно, является надувательством кого-то». Этот «кто-то» был удобно расплывчатым понятием: Джефферсон лишь немного уточнил формулировку. Банки, говорил он, служат «для обогащения ловкачей за счет честной и трудолюбивой части нации». Если вы были честны и трудолюбивы, но не разбогатели, вы вполне могли быть тем самым «кто-то».

В таком случае, очевидно, республика шла не тем путем, которым следовало бы. Законы для банков принимались в пользу плутократии: больше они никому не были нужны; значит, плутократия подчинила себе процесс принятия законов. Это едва ли было открытием, так как в те времена всякий, казалось, обманывал ближнего. Строительство города означало для его учредителя наживу на вздутии цен на землю, которой он обладал. Люди продавали участки, хотя знали, что те бесплодны. Они расплачивались за товары фальшивками, продавали бесполезные патентованные лекарства, разбавленный виски, поддельные лотерейные билеты и краденых лошадей. Людям и доллару было трудно доверять. Граница уходила все дальше, города росли, их жители часто и помногу перемещались; не успевали узнать своих соседей, как на их место приезжали другие или они сами отправлялись в новое поселение и начинали знакомиться с еще большим количеством новых соседей. И не только на американском западе. «За восемь деятельных месяцев я встретила на запруженных народом улицах лишь два знакомых лица», — писала Лидия Мария Чайлд[85]в Нью-Йорке. Знаменитой стала история о двух джентльменах, живших многие годы в одном многоквартирном доме. Однажды они встретились в холле, где забирали свою почту, и внезапно поняли, что у них одна и та же фамилия: два брата, давно потерявших друг друга из виду жили на одной лестнице! В американской литературе опыт отчуждения мог принимать комический или трагический оборот. Эдгар Аллан По придал ему мрачный оттенок, а Герман Мелвилл подытожил в книге под названием «Мошенник», действие которой разворачивается на борту речного парохода.