Подобная разница редко способствует взаимной симпатии. К тому же Маркс до определенного периода очень не любил Россию и почти все выходцы из владений русского императора вызывали у него антипатию, переходящую порой во взрывы неприязни, подозрительности и даже паранойи (вспомним хотя бы перепечатанное в июле 1848 года Марксовой «Новой рейнской газетой» обвинение друга Герцена Михаила Бакунина в том, что тот якобы агент русского правительства). Ко всему этому добавим еще и чисто литературно-тщеславную взаимную зависть двух пламенных публицистов.

Все верно, но попробуем поговорить в связи с этим сюжетом о другом. О том, как Маркс и Герцен отличались идейно – и где действительно пролегало это различие. Об этом также написано немало – особенно в дореволюционной и советской марксистской литературе, хотя по понятным причинам значительная часть последней была вынуждена не касаться некоторых опасных тем. Общее же мнение по данному вопросу следовало за известным высказыванием Плеханова, мол, перед нами «печальнейшее недоразумение», а идейно Герцен и Маркс близки, только первый еще слегка не дотягивал до истинно научных высот второго, будучи больше литератором, нежели ученым. Однако это не так. Дело не в какой-то особой «научности» Маркса – под подобное определение не подпадает почти ничего из сочиненного им в период до, во время и сразу после революций 1848–1849 годов. Это блестящая политическая публицистика, сопровождаемая тонким и точным (увы, впрочем, не всегда) анализом ситуации с позиций «классового подхода», незадолго до этого придуманного – точнее, сформулированного – Марксом. Иногда, как в случае с «Манифестом коммунистической партии», – своего рода революционная проповедь, могучая и неистовая. «Научности» во всем этом ничуть не больше, чем в герценовских «Письмах из Франции и Италии», «С того берега» или в знаменитой «О развитии революционных идей в России». Дело в другом. В том, что социализм Герцена носил характер, как мы уже упомянули, пессимистический и в каком-то смысле даже вынужденный, социализм на неимением лучшего, как это Герцен умело ни скрывал. Социализм/коммунизм Маркса – не «утопический», как у некоторых его предшественников, он апокалиптический и (что очень важно) тотальный. Маркс видел в коммунизме то ли конец истории, то ли ее настоящее начало – это как посмотреть. Тут важно, что коммунизм не мыслился им как часть настоящего, как следующий эпизод окружавшей его современности. «Современность», «буржуазная эпоха», «модерность» должны кончиться – и только тогда начнется коммунизм. Более того, после коммунизма не будет ничего – он отменяет историческое время (так что все-таки версия о Марксовом коммунизме как завершителе истории более близка к истине). У Герцена социализм есть то, что продолжит в правильном направлении современную ему эпоху – прежде всего потому, что ничто больше не в состоянии это совершить. Аристократы, дворянство – те, кто для Герцена были явно поприятнее, поскольку несмотря на всю жестокость и необузданность жили согласно с идеалами, – ушли (или уходят) со сцены, а буржуа на все наплевать, кроме своей лавки, фабрики или ренты (см. выше). Никого больше нет, кроме неимущих, пролетариата. Вот он на сцену и выйдет – и потребует свое. Это неизбежно. Так что лучше уже сейчас начать к этому готовиться – и готовить пролетариат, «цивилизовать чернь». Здесь главное расхождение между коммунизмом Маркса и социализмом Герцена. Оттого первый поспешил – пусть и не называя имени – записать последнего в социалисты «неправильные», «вредные».

В «Манифесте коммунистической партии» есть раздел «Социалистическая и коммунистическая литература», куда автор занес – в качестве карт уже отчасти отыгранных – своих идейных предшественников и нынешних конкурентов по влиянию на революционное движение. Какие-то черты герценовского мировоззрения – в понимании Маркса, конечно, – можно обнаружить в подразделе «Феодальный социализм» (раздел «Реакционный социализм», конечно же), другие – в подразделе «Мелкобуржуазный социализм». Некоторые немецкие друзья и соратники Герцена попали соответственно в «Немецкий, или “истинный” социализм», а Прудон, на издание журнала которого Герцен еще в Париже дал денег, – в «Консервативный, или буржуазный, социализм». В общем, досталось всем. Герцен не назван, но вот это явно же о нем: «Так возник феодальный социализм: наполовину похоронная песнь – наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого – наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором…» – и особенно вот это: «Впрочем, они столь мало скрывают ‹…› что их главное обвинение против буржуазии именно в том и состоит, что при ее господстве развивается класс, который взорвет на воздух весь старый общественный порядок». Действительно, Герцен здесь и там вполне сочувственно пишет о средневековом рыцарстве, о дворянстве эпохи абсолютизма и даже об аристократии – их (несомненные, конечно) грехи отчасти компенсируются идеалами, следованием долгу да и вообще глубочайшим отличием в лучшую сторону от буржуа. Сам буржуа тоже имел свой «героический период», но только тогда, когда он восстал против разлагающихся, но отчасти тоже героических дворянства и аристократии. Если вспомнить о социальном происхождении Герцена, а также о том, что его немалые средства были результатом труда крепостных крестьян, то картина становится вполне очевидной. Он – «феодальный социалист». Впрочем, справедливости ради заметим, что если Герцен тратил на революцию результаты рабского труда крепостных, то Маркса кормили результаты тоже рабского труда рабочих Манчестера. Этическая сторона вопроса здесь не столь проста, как представляется на первый взгляд. Наконец, будучи анонимно заявлен как представитель «Феодального социализма», Герцен, как я уже говорил, очень смахивает в Марксовом описании еще и на социалиста «мелкобуржуазного» (вспомним приведенные выше его рассуждения о «политической экономии»): «Этот социализм прекрасно умел подметить противоречия в современных производственных отношениях. Он разоблачил лицемерную апологетику экономистов».

Покровительственный, высокомерный тон, который в «Манифесте» взял Маркс в отношении конкурентов по революционному движению, возмущал, конечно, многих из них – и Герцена в том числе. Однако если посмотреть глубже, разница действительно была, и это разница интенции и интонации. Русский революционный демократ Герцен, еще на родине начитавшийся самой разнообразной литературы, философской, политической, социалистической, оказывается в Париже и почти тут же начинает понимать, что главным вопросом грядущих потрясений будет вопрос не политический, не проблема народовластия, демократии или прав гражданина, как, несомненно, он считал, наблюдая европейские события из России, а вопрос социальный. То, как и кто будет решать этот вопрос, его вовсе не восторгает – оттого он и считает, что следует к этому подготовиться загодя. «Материальный интерес» не низок по сравнению с высокими идеями и принципами, не следует его отдавать на откуп буржуа, надо сформулировать его и вложить в руки пролетариата. Иначе последний разнесет все в пух и прах – просто следуя своей природе. Кстати, по поводу природы сознания пролетариата Герцен также не питал иллюзий – оно столь же буржуазно, как и сознание буржуа. Только неимущие ничего не имеют, а имущие имеют многое. Оттого не следует сводить