не выдерживает никакой критики, и не тем важно это письмо; свое значение оно сохраняет благодаря лиризму сурового негодования, которое потрясает душу и надолго оставляет ее под тяжелым впечатлением. ‹…› Статья эта была встречена воплем скорби и изумления; она испугала, она глубоко задела даже тех, кто разделял симпатии Чаадаева, и все же она лишь выразила то, что смутно волновало душу каждого из нас. Кто из нас не испытывал минут, когда мы, полные гнева, ненавидели эту страну, которая на все благородные порывы человека отвечает лишь мучениями, которая спешит нас разбудить лишь затем, чтобы подвергнуть пытке? Кто из нас не хотел вырваться навсегда из этой тюрьмы, занимающей четвертую часть земного шара, из этой чудовищной империи, в которой всякий полицейский надзиратель – царь, а царь – коронованный полицейский надзиратель? Кто из нас не предавался всевозможным страстям, чтобы забыть этот морозный, ледяной ад, чтобы хоть на несколько минут опьяниться и рассеяться?» Написано красиво, но совсем не о том, о чем на самом деле говорит Чаадаев.

Самое удивительное, что трактовка «Философического письма» как «лирического негодования», вопля, а не пролегоменов к чаадаевской философии истории, даже теологии истории восходит, как мы уже говорили, к гонителям «басманного философа», к Вигелю, Бенкендорфу, Николаю I. Герцен, введенный реакцией власти на «телескоповскую» публикацию в заблуждение, повторяет за ней – столь ему ненавистной – банальности, не желая вдуматься в действительные интенции автора «Письма». Собственно, он обогатил русскую общественную повестку двумя ставшими потом крайне популярными подходами, даже (да простит меня читатель за оценочную интонацию) трюками. Первый – строить собственные рассуждения о самых разных предметах, основываясь на том, что сказала о них «власть». Это способ своего рода капитуляции, передачи инициативы другой стороне, оставления за собой сомнительной роскоши реагировать на действия визави, что, безусловно, удобнее и приятнее, нежели, рискуя, предлагать нечто свое. Так уже в самом начале русской публичной общественной дискуссии в нее был заложен элемент, ведущий к ее деградации, к подмене «обсуждения» и «разговора» набором реакций, скорее эмоциональных, нежели рациональных. Крайний случай этого мы видим в России сегодня, когда недовольные нынешним режимом довольствуются критическим комментарием к тому, что говорит и предпринимает власть, не будучи в состоянии предложить нечто свое, новое, важное для всего российского общества, а не только комфортное для себя самих. Вторая черта русской общественной дискуссии и общественного мнения, которая ведет свое происхождение от Герцена, – это создание своего рода «экспортного варианта» самих себя для западного потребителя. Придать себе больше драматизма, даже трагизма, говорить от имени якобы существующего «мы» – как Герцен в цитированном отрывке пишет о «нас», «испытывающих гнев» и мечтающих «вырваться навсегда из этой тюрьмы», – наконец, представить сложные процессы, происходящие в общественном мнении России, как исключительно простые, как борьбу Абсолютного Добра («мыслящие люди») с Абсолютным Злом («деспотическая власть»). Эта черта также оказалась весьма живучей, и ее проявления можно обнаружить до сего дня. Результат оказался двойственный – и по обоим направлениям печальный. Подобного рода упрощения, необходимые для формирования «образа для внешнего использования», вводят в заблуждение прежде всего тех, кто этот образ формирует. Они сами начинают верить в него, и рассуждать, и думать в этих категориях. Конечно, реципиент также оказывается дезориентирован – в его сознании возникает образ проклятой и прекрасной страны, трагически навсегда разделенной между Злом Торжествующей Власти и Добром Страдающего Общества. Из чего делается вывод, что достаточно каким-то образом убрать первый элемент системы, и второй восторжествует. Как мы знаем, дело обстоит совсем не так.

К сожалению, мы увлеклись здесь чисто герценовской актуализацией того, что и как думали люди 150 с лишним лет назад, и ушли от нашей темы. А тема в этой части главы – социализм, понятие, которое Герцен ввел в язык русской общественной дискуссии, тема, ставшая важной частью русской общественно-политической – именно такой, а не «художественной» или «этической» – повестки. И в этом его гигантская заслуга. Попробуем же проследить, как и почему это получилось.

За неимением лучшего

Александр Герцен вместе с семьей выехал из Российской империи 31 января 1847 года. До события, радикально изменившего его жизнь и взгляды, оставался примерно год, однако – и здесь проявились несомненный герценовские талант общественного деятеля и проницательность наблюдателя – главную тему, главный сюжет этого изменения он обозначил раньше. Значит, он эту тему долго носил в себе, она вызрела до того, как внешние события дали толчок к пересмотру всей системы взглядов. Как известно, Герцен рвался в Париж; вернувшись в 1840 году из владимирской ссылки, он получил разрешение жить в Москве, потом был снова отправлен из столиц – на этот раз в Новгород, где служил в губернском правлении, после чего опять вернулся в Москву. Находясь в центре самых разнообразных споров, которые велись в то время в нескольких кружках, Герцен все-таки чувствовал себя сильно обделенным «большой историей», он видел – или ему казалось, что он видит, – узость и провинциальность, пусть милую, философских и политических дебатов русских юношей. Он подал прошение на получение паспорта для выезда за границу; два года спустя подозрительный царь хотя и предчувствуя неладное, но документ ему все-таки выдал, и Герцены отправились в путешествие. Оказавшись в Париже – и следуя примеру Карамзина, – Герцен принялся сочинять свои письма русского путешественника и публиковать их в «Современнике». Впрочем, несмотря на кое-какие интересные детали, эти очерки первоначально были довольно хаотичны (да и вполне банальны) – очевидно, что автор еще не нащупал своей темы. Просто живописать нравы, не преследуя никакой общественно значимой цели или хотя бы чисто художественной, ему скучно. И вот в «Письме четвертом», датированном 15 сентября 1847 года, Герцен эту тему находит.

Начав «Письмо» со скетча парламентских нравов Франции – еще той Франции, короля Луи-Филиппа, которой уже через несколько месяцев не будет, – Герцен переходит к рассуждению о том, как хороша была бы «жизнь без журналов», то есть без политических новостей, дебатов и всего того, что в этой книге я называю «общественно-политической повесткой». Придумав некоего неаполитанского ленивца и эпикурейца, которому пресса и прочие шумные общественные затеи только мешают наслаждаться жизнью, он внезапно бросает его на полпути и начинает говорит о «кризисе», который объял Францию. Причем, по мнению Герцена, кризис этот в головах скорее, нежели в материальном положении дел. Все недовольны, утверждает он, Франция больна, в том согласны все стороны политических баталий. Многие считают, что главная причина болезни – забвение высоких идей, слов в пользу низкого материального интереса. Оттого, пишет автор, «настоящим положением Франции – все недовольны, кроме записной буржуазии, да и та боится вперед заглядывать». Да что там буржуазия, даже социалисты, эти «люди дальнего идеала»,