Итак, по мнению Герцена, кризис заключается в общественном недовольстве; перефразируя известное ленинское: и верхи и низы уже не хотят. И только буржуазия спокойно держится за свое нынешнее положение. Второй симптом «болезни» – отсутствие «будущего», его образа в общественном сознании; причем этим затронуты, так сказать, «главные по будущему» в тогдашней Франции – социалисты с их утопическими воззрениями. И здесь Герцен делает неожиданный поворот – вместо того чтобы копаться в реальных причинах этого недовольства, он принимается за рассмотрение жалоб – вполне, надо сказать, обычных и в другие времена, настолько обычных, что их можно принять за просто ворчанье, – на преобладание материального интереса над идейным, прежде всего у масс, или, как бы сказали чуть позже, «народных масс»: «Вместо “благородных” идей и “возвышенных” целей рычаг, приводящий все в движение, – деньги. Там, где были прения о неотъемлемых правах человека, о государственной политике, о патриотизме, – занимаются теперь одной политической экономией». Казалось бы, Герцен совершает ошибку, которая станет очевидной уже в феврале 1848-го, не говоря уже о событиях июля того же года: ведь «народные массы» взяли и устроили революцию, свергнув «июльскую монархию», установив Вторую республику, а затем и ее поставив под сомнение требованиями еще более радикальными. Все так. Даже великие общественные деятели и мыслители не обладают даром предвидения; Ленин, сидя в Цюрихе в конце 1916 года, говорил более молодым товарищам по партии, что они, наверное, еще увидят следующую революцию в России, а он, «старик», уже нет. Однако, оказавшись скверным пророком в отношении, так сказать, ближайших событий, Герцен оказался невероятно тонким и проницательным в стратегической перспективе – причем не только в отношении Франции.

Герцен говорит о важности «материального интереса», «экономического вопроса» – причем важности именно для политического процесса. Очень интересно, как он вводит эту тему: «В самом деле, вопрос о материальном благосостоянии на первом плане. Удивительного тут нет ничего. Как же, наконец, не признать важность вопроса, от разрешения которого зависит не только насущный хлеб большинства, но и его цивилизация? Нет образования при голоде; чернь будет чернью до тех пор, пока не выработает себе пищу и досуг». Получается, что очень многие общественно-политические вещи зависят от того, получит ли «чернь» – этим светским, довольно высокомерным словечком Герцен определяет тех, кого дальше будет называть «трудящимися» и даже «пролетариатом», – образование, а образование она получит, если у нее будет «пища» и «досуг». Тогда «чернь» «цивилизуется». Следующий вопрос – зачем? На этот вопрос Герцен пока не отвечает, но из дальнейшего его рассуждения возникает ощущение, что только так можно избежать «несправедливости», возникающей от того, что «неимущий» работает на «имущего». Впрочем, надежды на столь мирное разрешение столь неразрешимого вопроса у Герцена нет, так что тема мирной «цивилизации», «образования черни», для чего нужно как-то разрешить ее «материальный вопрос», быстро уходит. Вместо нее возникает другая тема, более для автора «Писем» актуальная и даже реалистическая. Это тема трактовок того самого «материального вопроса».

Их, собственно, две. Первая – так называемая «политическая экономия»; в то время так называли круг идей, разработанных шотландским мыслителем, вроде Адама Смита, а также французскими физиократами, идей, о которых мы говорили в первой главе в связи с Карамзиным. По мнению Герцена, подобная трактовка исходит из незыблемости экономической и социальной несправедливости, и ее задача – легитимизировать эту несправедливость, показав ее логичной, законной и естественной для человеческого общества, которое, вполне в духе происходившей в то время индустриальной революции, представляется не столько как организм, сколько как машина, механизм: «Политическая экономия ‹…› рассматривала людей как производительную живую силу, как органическую машину; для нее общество – фабрика, государство – рынок, место сбыта; она в качестве механика старалась об употреблении наименьшей силы для получения наибольшего результата, о раскрытии законов увеличения богатств. Она шла от принятых данных, она брала политический факт (эмбриогенический, если хотите) современного общественного устройства – за нормальный; отправлялась от того распределения богатства и орудий, на котором захватила государства. До человека собственно ей не было и дела, она занималась им по мере его производительности, равно оставляя без внимания того, который не производит за недостатком орудий, и того, который лениво тратит капитал. В такой форме наука о богатстве, основанная на правиле “имущему дастся”, могла иметь успех в мире торговли и купечества; но для неимущих такая наука не представляла больших прелестей. Для них – напротив – вопрос о материальном благосостоянии был неразрывен с критикой тех данных, на которых основывалась политическая экономия и которые явным образом были причиною их бедности». В этом рассуждении есть несколько очень важных сюжетов. Во-первых, хотя сам Герцен на это не обратил внимания, здесь содержится глубокое противоречие между двумя метафорами, которые автор приписывает современной ему буржуазной политической экономии. Первая метафора – органицистская, природная: «политический факт» имущественного неравенства и несправедливого распределения собственности берется ею как отправная точка для дальнейших теоретических построений. Этот факт не оспариваем. Так было и так будет, с этим ничего поделать нельзя. Более того, «факт» не «социальный» и даже не «экономический» (и не «юридический»), а «политический» – неравенство берется в его политическом приложении, как основа существования политической системы, которая, получается, в силу органичности и естественности также не ставится под сомнение. Политический строй, государство, основанное на частной собственности, незыблемы, сменяемы лишь их формы.

Отсюда «политическая экономия» строит свои дальнейшие ходы. И в этих ходах «органическая» метафора сменяется «механистической». Если частная собственность и основанное на ней государство – вещи, устройство которых является своего рода «природой», «организмом», то экономика устроена как «машина» и даже как «фабрика». Соответственно, задача «политической экономии» в том, чтобы дать теорию и практику обращения с этим Природой (а то и Богом) данным механизмом для извлечения наибольшей выгоды, или, как сказали бы сегодня, для большей его эффективности. Герцен действительно видит очень глубоко – до сего дня значительная часть области, когда-то именовавшейся «политической экономией», занимается именно этим – выработкой и обоснованием способов получения прибыли самым действенным образом. И, опять-таки, совершенно прав наш герой, эта «наука» (или, мягче, «область знания») – не про людей, а про логику и механизмы ее функционирования. Любопытно также, что в последние лет шестьдесят органицистская метафора постепенно перекочевала из области, где располагается «политический факт», в собственно политэкономические рассуждения. Пример тому – знаменитое среди неолибералов словосочетание «невидимая рука рынка». Конечно, это уже не механизм, это Рука Природы, рука Естественного Порядка Вещей. Онтологизируется не только факт имущественного неравенства, существования частной собственности и основанного на ней политического строя («демократии» именно в этом понимании), онтологизируется и главный/единственный способ, как этот «факт» воздействует на экономику и общество. «Невидимая рука рынка» тоже существовала всегда и всегда будет. В каком-то смысле