– Где ты была? – спросила мама, даже не пытаясь скрыть, как нервничает.

– Мы привезли тебе ланч.

Я показала белый бумажный пакет, на дне которого уже проступил майонез.

Мама взяла его у меня, даже не глянув, и поставила рядом с собой на качели. Пусть бы она достала сэндвич. Пусть бы сказала хоть слово. Пусть бы заметила, что я рядом.

– Мам… – позвала я.

Она чуть заметно шевельнула головой, ответив коротким мычанием. И тогда я задала ей вопрос, который хотела задать той женщине в доме с тюлевыми занавесками. Пока не появился Трой.

– Мам, а если бы тебе осталось жить один-единственный день, что бы ты сделала?

Она отшатнулась, яростно затрясла головой, чтобы вернуть голос.

– Не смей даже говорить такого!

Я взяла ее за руку, чтобы она понимала, что я никуда не денусь, и снова спросила:

– Что бы ты сделала?

У мамы задвигались глаза, будто показывая, как она перебирает ответы. И она тихо произнесла:

– Многое, очень многое. Например, не пустила бы тебя гулять на озеро.

Я сжала ее руку:

– Этого уже не изменить. Я имею в виду сейчас. Что бы ты сделала прямо сегодня?

Мне хотелось знать, что бы сделала та женщина, дай я ей шанс. А что бы я сделала иначе, перед тем как провалиться под лед? Что бы я сказала?

Мамин взгляд был прикован к небу, а когда я проследила его, то увидела просто облачко. Самое обычное облачко. Но мама открыла рот, вздохнула и, не отрывая глаз от неба, сказала:

– Это.

Облачко унес ветер, а мама по-прежнему смотрела в небо. Я чуть наклонила голову, прищурилась, чтобы лучше видеть. Чистое голубое небо. Ничего, кроме неба.

– Мам? – позвала я, чтобы она объяснила.

Но в ответ получила молчание. Мама раскачивалась на качелях: спину назад – носочки вытянуты, корпус вперед – колени поджаты. Будто и не слышала меня. Я повернулась к ней. Закрыв глаза, она запрокинула голову на спинку качелей. Ни грусти, ни злости, ни растерянности. Ею владело совсем иное чувство. Она была здесь и не здесь одновременно. Подставила лицо солнцу и впитывала его, точно стоял жаркий летний день.

А когда она протянула руку, чтобы взять мою ладонь, я крепко схватила ее. Потому что осознала значение этого жеста и значение слова «это». Она говорила обо мне.

Мы вместе раскачивались на качелях. Мама закрыла глаза, а я смотрела на небо – может, оно и мне скажет что-нибудь. Чуть откашлявшись, чтобы появился голос, я спросила:

– А можно, когда ты поешь, мы съездим за покупками к школе на следующий семестр?

– Конечно, можно, Дилани.

Обычный подросток. Вот кем я была сегодня. Я спала допоздна. Съездила с папой в кафешку позавтракать. С мамой съездила в магазин. Если подтяну математику, вполне могу стать второй в рейтинге выпускников. А если нет, то все равно войду в пять процентов лучших выпускников. Конечно, мне не доверят благодарственную речь на выпускном. Ну и пусть. Но к моменту поступления в колледж я получу неплохой результат. Мне вполне будет по силам поступить в хороший колледж, обеспечить себе достойное будущее.

Но когда мы с мамой выходили из магазина канцтоваров, появилось притяжение – напоминание, что я вовсе не обычный подросток. Мы вышли на улицу, сели в машину, тронулись, а зов стал сильнее. На светофоре я посмотрела направо, куда меня влекло, и увидела на заправке, в самом дальнем углу, машину Троя. Тогда я потянулась к заднему сиденью и зарылась в пакеты с покупками.

– Мы забыли батарейки для калькулятора!

– Наверняка дома найдутся, – сказала мама с широкой улыбкой. Она обрадовалась, что я переживаю о школьных делах, что я снова похожа на прежнюю Дилани Максвелл. Она не ощущала подлога.

– Давай заскочим купим парочку, на всякий случай.

Зов был сильным, меня влекло к магазинчику, устроенному в гараже. Да, тянуло сильно, но пульсация в мозгу не начиналась, пальцы не дрожали – пока еще смерть не была неминуема. По правде говоря, с неминуемостью смерти вообще было все сложно. С Карсоном все случилось быстрее, чем я ожидала. Со старухой в доме престарелых – медленнее: не так давно я наводила справки, и она была жива. Моя смерть длилась одиннадцать минут. Смерть Троя – три дня. По крайней мере, предполагалось, что столько времени мы мертвы.

Но в этом магазинчике находился больной человек. Серьезно больной. Смертельно больной.

Мама припарковала машину прямо напротив входа. Мы зашли, и я направилась к прилавку. Батарейки были вывешены за кассой, где обычно продают сигареты. Наверное, они представляли собой более ценный товар. Я постучала пальцами по витрине, оставив отпечатки на пыльной поверхности.

Продавца не было видно. Скорее всего, он или она находились в туалетной комнате в углу магазинчика. Притяжение исходило оттуда. А рядом с туалетом на складном стульчике, прикрывшись газетой и попивая кофе из бумажного стаканчика, сидел человек.

– Привет, Трой! – позвала я.

Он опустил газету. И, кажется, совсем не удивился, увидев меня. Скорее, его лицо выражало любопытство. И тут ко мне подошла мама. Вот она явно не ожидала его здесь встретить.

– Трой, а я тебя и не заметила! Что же ты здесь делаешь?

Я ехидно улыбнулась ему, будто спрашивая: «Да-да, что именно ты здесь забыл?»

Трой встряхнул газету.

– Да вот, читаю, греюсь. У меня в машине печка сломалась.

На мамином лице отразилось недоумение. На моем, видимо, тоже. Я-то точно знала, что печка у него прекрасно работает.

Открылась дверь туалета, и оттуда вышел грузный мужчина: клетчатая рубашка на пуговицах заправлена в мешковатые джинсы, редеющие каштановые волосы подернуты сединой. А еще у него были проблемы с нижней челюстью. Нет, не в том смысле, что рот открыт или что-то еще, – нижней челюсти просто не было. Подволакивая ногу, он направился к прилавку. Одной рукой он держался за бедро, помогая себе передвигать по полу ногу. Но ботинок все равно жалобно шаркал при каждом шаге.

Чем ближе мужчина подходил к прилавку, тем сильнее я ощущала от него притяжение смерти, как будто безжизненная нога оставляла за собой мертвые ошметки. И весь магазинчик наполнился смертью. Удушливой. Лишающей ориентации в пространстве. Мне хотелось уйти, убежать, но я не могла оставить Троя с этим человеком один на один.

Кроме того, я знала продавца. То есть знакома с ним лично не была, но видела его. Он был рыбаком. Родственником Джеймса Мак-Говерна, окошко в чей сарай разбил Карсон, чтобы достать веревку и спасти меня. Родной брат? Двоюродный? Сейчас не вспомнить. Вот такая цепочка: от меня к Карсону, от Карсона к Джеймсу Мак-Говерну, от Джеймса Мак-Говерна – к умирающему владельцу магазинчика. Через три рукопожатия.

Мама, знавшая его явно лучше, чем я, заговорила: