– Ну какая же это машина. Минивэн. Не отрицай очевидного.

Деккер пытался сдержать улыбку, но не сумел.

– А ты превратила его в мусорку.

– Да что ты такое говоришь? Ты когда сам в последний раз этот хлев убирал?

И мы замолчали, не зная, что говорить дальше и стоит ли вообще говорить.

– Ну, тащи бумажные полотенца, средство для стекол и помоги мне уже, наконец, – выдала я. А Деккер, то ли с облегчением, то ли расстроенный, что разговор не вязался, послушался меня.

Он пшикал средством на окна, я терла их полотенцами. И даже смеялся, когда я швыряла в него скомканной бумагой.

– Послушай. То, что я вчера сказала…

– Ты не обязана…

Нет, я была обязана. Как, как мне исправить все? Вернуть назад? Объяснить, что я чувствую? Пока я искала ответы на эти вопросы, Деккер сказал:

– Со мной все хорошо, Дилани.

Да, с ним было все хорошо. Ему было хорошо рядом с Тарой. И от такого варианта наших с ним отношений – тоже хорошо. И без меня ему будет хорошо.

– Рада за тебя, – бросила я, открыв дверцу, и вышла.

Стоя на неосвещенном крыльце, я наблюдала, как Деккер домывает салон под тусклой потолочной лампочкой. Я вглядывалась в темноту. Трой был где-то рядом. И ждал меня. Я была уверена.

Зайдя в дом, я закрыла дверь на замок. И даже на всякий случай заперла изнутри дверь спальни. И пока Деккер не домыл машину, смотрела за ним из окна. На всякий случай.

спала как типичный подросток, с той лишь разницей, что я не была типичным подростком и никогда прежде не просыпалась так поздно. Обычно аромат маминого завтрака с кухни будил меня гораздо раньше. Когда я спустилась, на кухне хозяйничал папа, пытаясь что-нибудь состряпать, – мама явно еще не спускалась.

– Я тут один совсем заскучал. Съел на завтрак овсянку, а теперь подумываю, что на второй завтрак надо сообразить тосты.

– Давай я сделаю. Что ты будешь? – спросила я, открывая шкафчик.

Папа смотрел на меня внимательно, а я пыталась засунуть голову поглубже в буфет, чтобы скрыть красные глаза и опухшее от слез лицо.

– Как похороны, Дилани?

– Плохо! – огрызнулась я. – А как еще бывает на похоронах?

Я задышала быстро и тяжело. Папа отложил хлеб, который только что взял в руки.

– Знаешь, пойдем-ка где-нибудь перекусим, – предложил он.

– А мама где?

– Еще спит, – сказал он, бросив взгляд на стол, где стоял пузырек с моими таблетками – его даже не убрали в верхний шкафчик. Не дожидаясь моего ответа, папа предложил: – Сэндвичи. Я хочу вкусный сэндвич. Как тебе идея?

– Я за.

И мы поехали в соседний городок, на улицу, где у папы был офис, в кафешку, где его все знали.

Женщина за стойкой улыбнулась.

– А я тебя помню. Хотя, конечно, ты была еще такой крошкой. – И она сделала движение рукой где-то на уровне талии.

Я улыбнулась в ответ, чтобы не показаться невежливой, и пошла следом за папой к выбранной им кабинке. Я ела сэндвич с индейкой и чувствовала, что женщина за мной наблюдает. То ли потому, что я сильно изменилась, то ли потому, что я умерла и воскресла. Но из-за ее пристального взгляда кусок в рот не лез.

Тогда я уставилась в ответ на эту тетку за стойкой. Только я ошиблась: смотрела она не на меня, а на папу. А чего она так на него смотрела? Вроде он выглядел как всегда. Волосы надежно уложены гелем – даже торнадо не испортит ему прическу. И одет он был в привычную одежду – костюм для офиса. И когда говорил о деньгах, все так же оживлялся. Да и засыпал вроде без снотворного. А вот когда он откусывал сэндвич, я впервые заметила темные круги у него под глазами – пусть не сильные, но все же…

Папа прочистил горло и попросил:

– Пойди закажи для мамы что-нибудь.

Я покачала головой:

– Только ты мне скажи что. Я не знаю.

– Ты не знаешь? – Он отряхнул над подносом крошки с рук, откинулся на спинку дивана и продолжил: – Да, ты ведь действительно не знаешь.

Я ощутила, как нарастает спазм: желудок, грудная клетка, горло. Папа говорил, будто перед ним была не я, а другой человек.

– А я думаю, тебе нужно знать. Однажды твоя мама, когда ей лет было даже меньше, чем тебе, ушла из дома и больше не вернулась. Просто вышла, закрыла за собой дверь и больше не пришла домой. Никогда. Наверное, она считает – вернее, она так считала, – что ее настигла карма. С ее собственной дочерью. Конечно, ситуации совсем не похожи. Но это самый большой страх твоей мамы…

– Она просто взяла и ушла?

– Слово «просто» тут не очень подходит. Есть разные типы насилия в семье. Одни заметны, другие – не очень. Ее отец – твой дед – вел себя дома очень властно, и с твоей мамой тоже. Он наказывал ее – морально. Мог выбросить ее одежду, если она забыла постирать. Лишить обеда, если на ковре попадалась соринка. А однажды, когда она была чуть младше тебя, она опоздала домой к обещанному времени. И он запер ее в подвале и не разрешал выходить. Она просидела там всю ночь и весь следующий день, а когда он вечером отпер дверь, вышла не сразу. Она просто ждала. Думаю, именно тогда она решила, что с нее довольно. Потом она вышла, прошла через гостиную, мимо отца, сидевшего на диване, и ушла совсем. Так и жила то у одной подружки, то у другой, все больше удаляясь от дома. И никогда не вернулась. Думаю, эта история поможет тебе лучше понять ее.

Я уставилась на меню, висевшее за спиной официантки, потому что не знала, куда еще смотреть.

– Ты не знала этой истории, но ты же знаешь свою маму. – Отец похлопал меня по руке, чтобы я уловила его логику. А если он верит, что я знаю маму, то, значит, я для него – прежняя Дилани. – Ты ее знаешь, – повторил он.

Я пошла к стойке оформить заказ и, пока ждала, поняла кое-что еще. Об этом мама ему не рассказывала: она ушла не из-за отца, она ушла из-за матери. Вот что она пыталась мне объяснить. Из-за матери, которая ничего не сделала, пока ее дочь была заперта в подвале.

Кто еще сидел на диване в гостиной, мимо которого она прошла, навсегда покидая дом? Ее мать? Просто сидела и ничего не делала. Как и мне, маме пришлось понять, что «ничего» иногда хуже любого поступка. «Ничего» – это беспросветный мрак. «Ничего» – самая пугающая вещь в мире.

Когда мы подъезжали к дому, на крыльце кто-то был. Это мама, взявшись за цепь одной рукой, с развевающимися на ветру волосами, качалась на качелях. Папа вздохнул и свернул к гаражу.

– Иди скажи маме, что мы привезли ей ланч.

Медленно я вышла из машины, прошла по дорожке, по лужайке перед домом, покрытой снегом, который громко скрипел у меня под ногами. Чем ближе я подходила, тем слабее мама держалась за цепь. Я села рядом. Качели чуть покосились.