Впрочем, и это требует объяснения.

Прослеживая внимательно всю цепь, звено за звеном, я обнаруживаю, что самую тяжкую ошибку совершил не тогда, когда влюбился. Нет, я пал жертвой другого недостатка. Очень распространенного и тем самым, значит, наиболее опасного.

Моя любовь к жене — хотя и искренняя и серьезная — и моя страстная влюбленность в Зайнаб были начисто лишены уважения.

Неуважение к женщине — вот в чем я вижу теперь корень зла. А ведь это означает и отсутствие уважения к самому себе.

Впрочем, когда я ехал на машине в райцентр, я думал не об этом. Главным и всеобъемлющим было чувство обиды. Хорошо еще, что бухгалтер Заготхлопка сидел в кабине с шофером, а я в кузове. Разговаривать с ним не пришлось. Уж какой там из меня собеседник был в тот день!..

Ветер дул в лицо. Это меня немного освежило… Примечательно, что, проведя бессонную ночь, а потом пережив столько всяких волнений, без завтрака и без обеда, я был еще полон сил. О еде я ни разу не вспомнил. Перебирая события минувших суток и стараясь найти объяснение тому, что произошло, я во всем обвинял одну лишь Сурайе. Ее неразумная, слепая ревность казались мне единственной причиной скандала. Ведь я шел к ней с открытой душой, а она… Мысленно я не прекращал спор со своей женой. Временами воображал себе, как, хлопнув дверью, уйду из дому… Но, честное слово, даже допуская возможность разрыва с женой, я не собирался осуществить мысль, заложенную в переписанной мною газели Саади. Зайнаб, вместе со встречным ветром, улетела назад, улетела навсегда… Еще через минуту я уже рисовал себе, как происходит примирение с Сурайе. Каюсь: я видел себя в роли мужа-властелина, прощающего хорошую, но неразумную жену. Даже приготовил соответствующую речь!..

… Деньги в райцентре я получил довольно скоро. Следовало бы сразу же уехать обратно, но, как это часто бывает, обстоятельства складывались против меня. Заврайоно вызвал меня к себе. Вместе с ним мы ходили в райисполком и в райплан — надо же было воспользоваться приездом и похлопотать о строительных материалах для предстоящего ремонта школы.

Короче говоря, освободился я часам к семи. И тут, как на зло, встретил одного приятеля, с которым учился в институте. Он потащил меня домой, ничего не желал слушать: «День рождения сына. Гости будут. Обидишь!». Я отнекивался, но безрезультатно. Пришлось пойти, взяв с него слово, что он поможет мне достать машину до Лолазора.

Приятель мой занимал отдельный домик с садом. Столы были расставлены под навесом, увитым виноградом. Гостей было много, и все обещали оказать мне содействие — доставить домой. В ожидании приглашения к столу, мы сидели на суфе за достарханом и пили зеленый чай. На очаге шипел большой котел — готовили традиционный плов. Вскоре нас пригласили к столу, и начались тосты. Один за другим. Ели мало, приберегая силы для плова, который, по словам хозяина, был особенный…

Прошло немного времени и я понял, что на машину мне нечего рассчитывать… Я нервничал, пытался незаметно уйти, но это не удалось. Вскоре стал накрапывать дождь и выручил меня. Выручил ли?… Началось великое переселение народов — в дом. В веселой и шумной кутерьме я ускользнул незамеченным. Смертельно усталый, голодный и злой вышел я на улицу…

Тут началась дорожная эпопея, которую знает всякий сельский работник. От райцентра до Лолазора двадцать пять километров, из них двадцать два по шоссе. Раз в день ходит автобус. Было около двенадцати часов ночи. Ни одного такси. Все мои надежды — на попутную машину. Доехать по шоссе до поворота, а там полчаса — и я дома.

…Попутная полуторка подвернулась во втором часу ночи. Я ждал ее больше часа. И за этот час не чувствовал себя ни пьяным, ни сонным. Но когда уселся рядом с шофером, уже минут через двадцать, надышавшись парами бензина, раскис, одним словом, опьянел.

(Боюсь, что в этих своих объяснениях я похож на пьянчужек, которым приходится оправдываться перед властями или перед женами. Мои товарищи по работе знают, что за десять лет жизни в Лолазоре я не был пьян ни разу, даже в праздники).

Боролся я со сном и с опьянением всеми средствами: щипал себя, курил, хотя я и некурящий, — брал махорку у шофера, — даже пробовал вместе с ним петь русские песни. Когда я запел, шофер так смеялся, что появилась новая опасность — свалиться в кювет.

Как и полагается, много раз останавливались — чтобы продуть бензопровод, и чтобы заправиться водой, и чтобы подкачать задний баллон: нормальное путешествие из райцентра в кишлак.

Но когда я вышел из машины, то вдруг почувствовал, что у меня ноги словно из хлопка. Голова еще кое-как работает, а ногами владеть не могу. С трудом оторвался я от машины. Шоферу некогда было со мной возиться, некогда заезжать в Лолазор, тем более, что снова начинался дождь, и он боялся, как бы не промок его груз.

Я махнул ему на прощанье портфелем и остался один на шоссе. С трудом заставил себя идти. Но, добравшись до первого пня, сел. А если бы не сел — обязательно бы упал.

Сколько я так просидел — пять минут, или полчаса — не помню, не знаю. Крупные капли дождя привели меня в чувство. Невероятным усилием воли я заставил себя подняться. Было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь из лолазорцев увидел меня в таком состоянии. Я даже помню, что вслух убеждал себя держаться ровнее, идти быстрее…

Только подойдя к кишлаку, я обнаружил, что со мной нет портфеля. Хмель и сонливость слетели в ту же секунду. Обратно я почти бежал. Я твердо помнил, что из машины вышел с портфелем. Обронить его по дороге? Невозможно. Вернее всего — я оставил его возле пня, где присел отдохнуть.

Долго я топтался у этого пня, сжег коробок спичек, обшарил всё вокруг, дошел до шоссе. Портфеля не было…

А дождь всё усиливался…

Разве задумывался я — куда идти? Разве вспоминал о горькой обиде, нанесенной мне Сурайе?.. Она встретила меня радостным восклицанием и бросилась ко мне на грудь, обняла и расцеловала, хотя с меня лили потоки воды.

Ни слова не говоря, я повалился на стул.

Мухаббат и Ганиджон спали. В комнате было чисто прибрано. Ужин ждал меня на столе. Ни о чем не расспрашивая, Сурайе сняла с меня шляпу, плащ, вытерла мне лицо и шею полотенцем.

Я подбежал к письменному