Человек с патологическими садистскими наклонностями не может планировать задолго, он не может идти на такие, скажем прямо, неординарные затраты времени, денег и интеллектуальной энергии, как шесть лет учебы в мединституте. Скорее он окажется техником (не исследователем!) в лаборатории, где ставят опыты на животных, санитаром в психушке и т. п. А еще более вероятно – ни тем и ни другим.

Ни Брейвик, ни Раскольников не убивали из садизма. Они убили из чувства долга, а это совсем другая психопатия.

Черный юмор, цинизм, мат иногда – это не признаки плохого отношения врача к своим пациентам, а способы защиты собственного психического здоровья в ситуации, когда вся профессиональная жизнь состоит в повседневном столкновении со смертью, болезнью, страданием и с теми зачастую неадекватными реакциями, которые это страдание порождает в пациентах и их семьях.

Один из моих бывших боссов в Израиле (уже давно на пенсии), профессор медицины, человек бесконечно добрый и бесконечно преданный своим пациентам (которые то и дело умирали, подхватывали всякие ужасные сопутствующие болезни, нарушали лечебный режим и вообще всячески его огорчали), в приватной беседе иначе как ходячей падалью их не называл. Что не мешало ему тут же бежать и вылизывать их языком.

Если я спрашиваю невропатолога, что мне делать с пациентом, который поступает с очередным инсультом шестой раз подряд, а невропатолог мне улыбается сладко и отвечает: «Только пристрелить», это значит, что его (невропатолога) все локти уже обкусаны, голова уже разбита об имеющуюся современную литературу и, увы, он не может ничего поделать и где-то в глубине чувствует себя не лучшим образом.

История сострадания

Дегуманизация медицины началась в XIX веке, когда впервые между врачом и пациентом (именно между волосатым ухом врача и потной спиной пациента) встал инструмент – деревянная трубочка с раструбами на концах, впоследствии названная стетоскопом. Потом появились анализы крови и мочи, рентген, изотопные исследования, электрокардиограмма, компьютеры… Две классические школы медицины: одна, декларировавшая примат тщательного сбора истории болезни над физикальным (прослушивание, прощупывание, простукивание) обследованием, и другая – наоборот, примат физикального обследования над историей, умерли обе в одночасье.

Специализации медработников становились все уже и уже. Врачи такие и сякие, медсестры и их помощники, флеботомисты, диетологи, физиотерапевты, дыхательные техники и прочая мелкая тварь – все они прибегали один за другим, чтобы полечить свой маленький кусочек пациента – правую ногу или левое легкое, и бежали дальше, не поговорив.

К последней четверти XX века пациент в большом современном госпитале, несмотря на все клятвы Гиппократа и высокопарные декларации всяческих медицинских сообществ, перестал быть человеком и стал случаем пневмонии или аппендицита, одним из винтиков в сложном механизме медицинского учреждения. Процесс лечения с гуманитарной точки зрения утратил всякие различия с автомобильным конвейером на заводе Форда или с производством колбасы сервелат в полиэтиленовой оболочке.

Функция общения с пациентом ушла куда-то в небытие – а точнее, в сферу проповедников, знахарей и деятелей альтернативной медицины…

И тут кто-то завизжал…

Я не знаю, кто это был. Пациенты, журналисты, медсестры?.. Вряд ли врачи, они были слишком заняты… Но те, кто визжал, визжали долго, громко и очень эффективно.

Система скомандовала: «Поворот все вдруг!» – и произошел тектонический сдвиг. Пациент был объявлен человеком, личностью, и болезнь оказалась только частью его.

Сострадание было объявлено неотъемлемой частью медицинского профессионализма, врачей и прочих медработников, включая беззащитного меня, стали бить по головам, учить состраданию и требовать его неукоснительного употребления ежедневно – до и после еды.

Сострадание вообще штука тонкая. Оно подразумевает существование двух сторон – сострадающего и объекта сострадания.

Знаю по себе, что сострадать гораздо легче, когда я выспался, поел и не обременен чрезмерным количеством пациентов. Тогда я готов сострадать сколько влезет в разумных пределах. А вот когда целую неделю меня имели все, кто хотел, с особой жестокостью, недосып достиг критической отметки и в довершение всего мне не дали съесть ланч из-за взбесившихся родственников почти здорового пациента, которому уже все равно помочь нельзя, – тут с состраданием и человеколюбием дела могут быть плохи.

Но и с объектами сострадания все не так просто.

Легко сострадать нормальному мужику с кучей детей и зависящих от него престарелых родственников, вдруг пораженному ужасной болезнью, пустившей под откос всю его жизнь и жизнь его семьи вместе с ним.

Труднее сострадать откровенному мерзавцу, асоциальному психопату, грязному наркоману и уголовнику, не проработавшему и дня в своей жизни и сейчас терроризирующему весь персонал своим мерзким поведением.

Но выбора никакого нет.

Ошибки

О чем не любят рассказывать врачи? Они не любят рассказывать о своих ошибках.

В самом деле, ну что в этом может быть интересного? Вот пришел я на работу, посмотрел невнимательно на рентгеновский снимок и пропустил пневмонию. Или забыл назначить аспирин. Скучно, господа. Кроме того, скромный интеллигентный человек не будет привлекать внимание общества к собственной персоне.

О чем любят рассказывать врачи? Врачи любят рассказывать о своих успехах.

Вот врач, только что окончивший университет, приезжает на дровнях в относительно недалекую, всего пятьдесят верст от железной дороги, деревню и начинает спасать жизни направо и налево. Трахеотомии, ампутации… и все так успешно… Старые заскорузлосердые фельдшера проливают скупые слезы просто рекой… Читаешь – оторваться не можешь.

Но ничто так не скрашивает многотрудного существования врача, как вид и обсуждение чужих ошибок.

Особое удовольствие приносит работа патологоанатома, когда чужие ошибки видишь каждый день. Поэтому патологоанатомы славятся своим незлобивым характером. Но и простым терапевтам или хирургам тоже этой радости перепадает.

Представители смежных специальностей являются законной добычей.

Старинная хохма о том, что такое исследование с двойным слепым контролем (это когда два ортопеда смотрят на электрокардиограмму), родилась в терапевтическом отделении.

Не менее старый афоризм о том, что терапевты много знают, но мало могут, а вот хирурги знают мало, а могут как раз много, происходит из хирургической дежурки.

Ну и повседневное обсуждение того, как эти козлы хирурги пропустили абсцесс в брюхе (а вот мы его нашли почти сразу), а эти козлы терапевты неделю лечили пневмонию, а у больного оказался калькулезный холецистит, который надо было резать…

Узкие специалисты доставляют удовольствие врачам общего профиля (генералистам) неспособностью сделать даже простые вещи за пределами своей компетенции (кардиолог не может грамотно назначить инсулин), а генералисты в свою очередь радуют специалистов непониманием хоть и специальных, но достаточно элементарных вещей (терапевт не замечает такого очевидного зубца J на электрокардиограмме).

Жизнь врача все-таки не лишена своих маленьких радостей. Не будем омрачать ее мыслями о собственных ошибках.

Каллиграфия

Once upon a time…

Давно уже тому назад в одной далекой стране некая старушка попала в больницу из-за серьезного сердечного заболевания. Ну, отек легких ей вылечили, она стала поправляться, и незадолго до выписки младший доктор назначил ей сердечное лекарство под