– Я не чувствую их больше, значит они дошли. Только я не все успел им рассказать. Им будет страшно. Будет больно. – Ландгрувер не ждал ответного сигнала. Нужно было успеть рассказать. Просто успеть.

– Они дошли… – Боясь, что его не расслышали, повторил Ландгрувер.

– Где ты?! – Громыхнул вопрос настоятеля. Ландгруверу это показалось странным. Странным и вдруг, необычно важным. Второй человек Города любил его. Он ничтожный, низший чин служителя Храма, носящий всего лишь зеленую тогу, был дорог Уиллисису – Первому Советнику Династов.

– Я в катакомбах… – Отозвался Уиллисис. – В каменных мешках… Я дрался, но я победил…

– Ты ранен? – Ландгрувер замялся. Ему не хотелось сообщать неприятные новости отцу. Все – таки не хотелось.

– Да…

– Доза!!! – Полыхнуло в голове так, что поплыли перед глазами красные круги. Уиллисис действительно был самым сильным Храмовником Города. Даже не сфокусированный его сигнал мог лишить неподготовленного человека сознания.

– Три боевых поражения… Но они дошли… Прости… Я не достоин… Ландгрувер, вдруг, почувствовал себя виноватым.

– Ты достоин доверия Храма. – Зазвучал четкий и весомый сигнал. – Ты победил, Храмовник. – Ландгрувер сморщился. Предательски защекотало в носу.

Он часто заморгал. Слепота – следующий и последний симптом в действии яда Солдат Города.

Ландгрувер ждал. Ему хотелось услышать главное. То ради чего он, собственно, и шел в катакомбы.

– Я горжусь тобой, сын. – Ландгрувер стиснул одежду на груди. Выпрямил спину. Вздрогнул всем телом и замер. Смерть от яда Солдат беспощадна и отвратительна.

Парализованные, стянутые судорогой мышцы, искажают черты лица, скручивают в узлы тело. Но Ландгрувер не выглядел обыденной жертвой. Все-таки он был Храмовником. Его организм не смог победить яд, но смог сделать смерть покойной.

Складки на лице разгладились, углы губ поднялись немного вверх. Правая рука легла на грудь, левая вдоль тела.

Раны, затянутые толстой эластичной кожей, были едва различимы.

Светляки, собравшись вокруг его головы в аккуратный ровный нимб, засветили скорбно бордовым сиянием.

Они мудрые эти Светляки. Честные. Они всегда знают, кого любить и редко ошибаются.

Их переливчатый бордовый «огонь почестей и скорби» будет светить до тех пор, пока в их беззащитных телах будут силы отдавать последние почести тому, кого они выбрали в герои.

# # #

Пробуждение не было скорым. Тьма глухая и вязкая, черная как деготь, становилась все легче и прозрачней. Крутилась водоворотами, гоняла из края в край цветные вложенные друг в друга круги с ярким слепящим пятном в центре

– Это солнце… – Неожиданно пришло определение того, что я ощущал.

– Это радуга… Это… Это… Это… – Светлая бирюза постепенно темнея, провалилась бездной, в которую были там и там вколочены цветные гвоздики. Они сияли как обожравшиеся Светляки, но не трогались с места.

– Это звезды.

Серебряный, в грязных пятнах пузырь, приклеился к центру неба, и завис, словно предлагая вспомнить, что он такое.

– Луна – всплыло, из каких – то потаенных глубин памяти, незнакомое слово.

– Луна, Звезды, Солнце, Небо… – Картинки сплетались и перетекали друг в друга, менялись местами, и снова возвращали ощущаемой бесконечностью в первозданную нетронутость.

– Вера. – Екнуло сердце, и забилось часто. Застучало в висках беспокойством.

– Вера, где ты, Вера?

– Рядом, спи.

– А мы спим?

– Нет, мы умерли.

– Как это?

– Почти умерли. Ландгрувер успел сказать, что мы почти умрем, я забыла, как это называется.

– Мне очень больно.

– Мне тоже. Это Крылья растут. Спи.

– Мы сможем лететь.

– Не все у кого Крылья – летать могут. Спи, уже!

Потянулась пауза, длинная, колышущаяся, словно зыбкое отражение в масляной пленке на воде. В разводах и мелких бисеринах.

– Самсон, а, Самсон?

– Здесь, я. Рядом. Чего не спишь?

– Думаю.

– А чего думаешь?

– Я кукле Крылья пришила, а она не полетела. Крыльям ведь не только Небо надо, и Солнце тоже ведь? Так?

– Наверное.

– А зачем?

– Солнце должно Крылья высушить, и остаться в них. Навсегда остаться. – Сознание казалось размазанным на миллионы километров. Мысли текли медленно, тягуче. Не было слов. Были ощущения слов. Не было мыслей, были образы. Словно немые, мы показывали друг другу цветные зыбкие картинки, и понимали кто, что имел в виду.

– Я Солнцем в Крыльях блестеть буду, а ты радоваться – так?

– Буду. Правда – буду, только подождать надо.

– А, чего подождать, Самсон? Мы, ведь – всю жизнь ждем.

– Рассвета, Верунь. Ждали одного чуда – теперь – жизнь. Ждали другого Чуда – теперь снова – жизнь.

– А Рассвет – Чудо?

– Проснемся – увидим. Спи!

Иссиня черное полотно вокруг стало бледнеть. Простреливаться розовыми прожилками над иззубренным зеленью горизонтом. Набирать в себя оранжевые чистые краски, перекликающиеся с ровным, едва-едва колышущимся зеленым ковром.

Картинки поплыли, стали колоться на куски.

– Что это? – Вдруг, испугалась Вера. – Что это, Самсон?

– Рассвет, наверное.

Картинки пропали. Я не видел не чувствовал Веры рядом. Вокруг была плотная бархатная тьма, и желание двигаться, словно я пролежал спеленатым целый год.

Я со сладостным стоном вытянул ноги. Попытался развести руки в стороны. Они казались скованными, каким-то мягким податливым и уже не очень прочным коконом.

– Крак! – Раздался короткий звук, и через разрыв внутрь пробрался яркий живой теплый лучик.

Я с усилием повернулся и попытался встать на четвереньки. Полотняные путы, сотканные из тончайших нитей, и остатков одежды порвались, и я вывалился из них под яркий сноп света, волоча за собой длинный скользкий мокрый шлейф, приклеившийся к лопаткам на спине. Я часто заморгал, пытаясь сообразить, что со мной и где нахожусь.

Ну вот! – Раздался знакомый голос – Вот, ты все время опаздываешь, Самсон. – Рассвет пропустили.

Я повернулся на бок, неловко подминая серебристый шлейф на спине, приподнял удивленное лицо.

Вера купалась в ярком свете, подняв руки вверх и глядя на меня сверху.

Глаза ее полные Неба смеялись.

– Тебе еще сохнуть еще час полтора, а ты у себя все Крылья перепутал. Как вот теперь в них Солнышко пролезет? – Подниматься я не спешил. Превращение Веры было настолько разительным, что требовало осмысления.