– Он знает, – ответил вместо нее Виктор.

– Он счастлив? – уточнила я.

Тетя кивнула.

И я отлепилась от звонка, потому что больше не могла смотреть.

Сползла по двери и сжалась подобно бутону, но не розы, а никому не нужного сорняка. Да так и замерла, забыв про чертовы продукты. Испортятся, не испортятся – какая теперь разница? Конечно, протухшие яйца я могла бы скинуть Виктору на голову, но что-то мне подсказывало, что он не придет.

Никто не придет.

Я услышала шорох в коридоре и произнесла:

– Ты был прав, мой зайчик. Ты был прав.

Прежде чем поднять пакет, я его пнула. Не со всей дури – а дури у меня много. Так, едва-едва, лишь чтобы немного успокоиться. Пнула и подняла. Кто знает, насколько долго я здесь останусь? А умереть от голоду не хочется. Я буду долго жить, очень долго, я всех переживу и ещё успею посмеяться, оставшись одна.

На самом верху пакета лежали зерна для Хомячидзе, и это только усилило мои опасения.

А ниже обнаружились продукты из самых разных отделов. Семь яблок. Две коробки молока. Крупа: гречка, овес, рис. Рыба в виде консервов. Консервы в виде фасоли. Морковка. Картошка. Шоколадка. Маленькая, на самом дне. Быть может, от тети.

Но вдруг пожар?

Вдруг дом вспыхнет, как лист бумаги, и в живых останутся все, кроме?.. Они вообще думают о моей безопасности? Ладно о моей! Но здесь ещё Хомячидзе, мой мальчик, и его отец тоже обошел стороной, хотя сам дарил мне его почти полтора года назад.

Хотел, чтобы я училась ответственности.

Разгрузив продукты, я пошла к себе в комнату.

(Школу, получается, опять придется прогулять).

И потянулась к магпочте, потому что знала – там меня ждет нечто. Вот только магпочты на месте не обнаружилось. И я поняла, что отец уже успел прибраться и в доме. Только когда? Когда умудрился? И как быть дальше?..

Радовало лишь то, что доступа к моим письмам отец не имел – они открывались только на определенную душу. В этой чудесной коробочке, пусть белые и считали ее своим собственным изобретением, сочетались обе магии. Белая позволяла перемещать послания, но черная давала возможность их получить…

Я упивалась хотя бы этим.

Раз больше нечем.

Вытащила телефон, зная, что меня ждет ещё одна подстава, и не прогадала. Связь в квартире пропала, хотя всегда ловилась превосходно. Я совершила обход, не постеснявшись даже заглянуть в кабинет отца, но все было тщетно.

Зараза.

Даже на улицу высунула руку, почти не боясь угробить новый телефон, но квартира будто была защищена с запасом, чтобы лишить Яну любой связи с миром.

А так уж хорош охранный контур?

Я хмыкнула.

Я могла бы – в самом деле могла бы! – проверить прочность отцовской защиты… использовав для этого окно, широко распахнутое. Затормозил бы меня воздух? Но я не стала этого делать. Потому что жить я пообещала самой себе.

Ужин.

Как много в этом слове.

Когда я ела в последний раз? Утром? Но что там была за еда…

Я взяла йогурт – обезжиренный, без добавок, будто кто-то побеспокоился о моей фигуре. И притащила его к себе в комнату. Села, прислоняясь к стене, и принялась есть. Сплошное удовольствие. Как бы не подавиться.

Вскоре йогурт остался позади, и я расправилась с шоколадкой. Быстро, даже мгновенно, без особых сожалений. И переключилась на курагу, которая тоже сюда затесалась. А потом решила вернуться к молочным продуктам и покончить с творогом, смешав его с завалявшимся в холодильнике джемом…

Яна погрузилась в депрессию.

Потому что все ее обманывали.

А, между прочим, из депрессии многие люди выходят посредством еды. И зачем мне становиться исключением? Зачем мне вообще кем-либо становиться? Янтарная мечтала стать той, на кого посмотрят, и разве это закончилось хорошо?

Однако моим планам уничтожить все запасы, что вместятся внутрь, помешали.

Я была на середине поедания творога, когда в дверь постучали. И первым мою голову посетило любопытство. Правда, меня интересовал не тот, кто пришел, а то, что с ним сделала отцовская защита.

Но через минуту стук повторился, и это значило лишь одно – этот кто-то все ещё в живых. Уже интересно.

Я отставила творог в сторону и подошла к двери.

Прислонилась к зрачку, боясь увидеть тех, кто меня предал.

А увидела Яра, растерянного и взволнованного Яра, моего вечного врага, моего лучшего друга, мою ненависть, мою любовь.

Я даже почти не удивилась, завидев его по ту сторону двери.

Он придет, я всегда знала, что он придет.

– Яр? – спросила слишком тихо для того, чтобы быть услышанной, но он все равно меня услышал.

– Это я, – согласился он. – Яна… Случилось что-то непоправимое, так? Ты мне откроешь?

Это стало последней каплей.

Из моих глаз брызнули слезы, и, как я не сдерживала себя, за ними последовал всхлип.

Он тоже не прошел незамеченным. Есть такие люди, которые чувствуют тебя насквозь, даже если и не видят. Возможно, Ярослав тоже относится к ним. Потому что я услышала обеспокоенное:

– Яна? Что не так, Яна?..

– Прости, – пробормотала я. И добавила громче: – Прости! Но я не могу открыть. Просто не имею такой власти. Отец посчитал, что вправе принимать решения за меня, и запер в квартире. Теперь я могу быть только тут. Вот и все.

Он молчал – слушал и слышал – а я распалялась все больше, и говорила, говорила, говорила, потому что слишком устала молчать.

– А я ведь просто хотела ей помочь, Яр. Помочь Алине. И не только потому, что она моя тетя, но и потому, что я ее поняла. А они – нет. И разве она в этом виновата? Мы обе одиноки, Яр, и, может быть, именно это я в ней разглядела. Ты меня слышишь?

Сквозь зрачок я видела, как он кивнул. И продолжила:

– Столько всего произошло, Яр!.. Я пыталась помочь, а они вышли на Кирилла, ты ведь помнишь Кирилла? И он рассказал им все. Я не знаю, зачем он это сделал, – я вновь вспомнила слова отца и всхлипнула ещё громче, – быть может, и из-за меня. Все потеряно. Понимаешь? Все-все-все, Яр. Услышь…

Ярослав встрепенулся и произнес:

– Слышу… Безумно хочу увидеть, но не знаю, как это осуществить.

Он не стал осуждать мои действия, и за это я была благодарна.

Слезы меня душили.

И я плакала, пока слезы не застелют глаза, пока ком в горле не станет невыносимым, пока ничего – совсем ничего – не останется.

– И я, – сказала я тихо, – и я не знаю.