изменится. А так как из всех возможных мутаций естественно должна сохраниться наиболее приемлемая для окружающей среды, то все, что нами было сказано в предыдущих главах о вреде современной войны, дает нам основание предполагать, что мутация произойдет в сторону обращения людей в безусловно миролюбивые существа и что выходящие из рамок обыкновенных человеческих рассуждений взгляды Мольтке и его последователей, вплоть до Бернгарди, могут быть рассматриваемы лишь как благоприятный признак близкого наступления подобной мутации.

Преобразование религии

Доказать вероятность только что высказанных мною мыслей составляло одну из моих задач, но если бы мне даже и удалось убедить кое-кого из читателей, то этим все-таки было бы достигнуто не слишком много, ибо я имел в виду воздействовать настоящей книгой на читателей в том направлении, чтобы, по моему глубокому убеждению, неизбежный крах идеи войны был ускорен самими людьми. Для этого, однако, недостаточно одного убеждения; человек руководствуется в своих действиях не столько отчетливо сознанной истиною, сколько смутно ощущаемыми внутренними инстинктами, которые, раз они касаются только высоких идеалов, никто не мешает нам называть даже верой.

Наперекор истине мы, конечно, не можем и не должны действовать; это бесспорно, но истина восторжествует только в том случае, если она инстинктивно чувствуется нами или — по образному выражению древности — живет в нас. Так это бывает со всем, и в частности с войной. Не политика спасет от войны человечество и не естествознание, а исключительно изменение его образа мыслей.

Выше мною было указано, почему я нахожу, что существование метафизической или религиозной потребности необходимо и вполне основательно; здесь я хотел бы только добавить, что она всегда будет оправдывать себя, ибо наши желания, наши надежды всегда опережают наши знания. Знания в этом отношении могут действовать только отрицательным или задерживающим образом: они могут нам сказать, что то и другое желание неисполнимо и потому не может быть предметом наших вожделений. То же, чего мы можем ожидать от будущего, во что мы должны верить, этого разум никогда не сможет нам доказать с такой очевидностью, чтобы мы могли почерпнуть отсюда силы для действительно положительной деятельности.

Между тем необходимо именно это, а потому мы всегда будем испытывать потребность в чем-то метафизическом или, если хотите, в религии. Спрашивается, может ли факт существования общечеловеческого организма — независимо от того или иного естественнонаучного значения его — быть в то же время источником подобного позитивного, религиозного чувства, т. е. можно ли данный факт истолковать в религиозном смысле, ибо только тогда он в состоянии воодушевить человечество на смелый подвиг.

В наше время смысл религии не может, конечно, заключаться в том, чтобы вдохновлять людей мистической верой в существование даже абстрактного, а тем более конкретного понятия божества и в необходимость поддерживать господство какой-либо церкви; если религия может вообще иметь какое-либо значение, то только постольку, поскольку она доставляет человечеству известные этические ценности, т. е., с практической точки зрения, поскольку она внушает ему уважение к достоинству ближнего и содействует осуществлению идеи братства между людьми. Но как раз в этом отношении религии не оправдали себя; это, как мы видели выше, выразилось, между прочим, в том, что со временем все они пришли к отрицанию идеи братства и санкционировали войну.

Неудача в этом отношении всех религий имеет свою совершенно естественную причину. Всякая религия (от слова religo — связываю) пытается связать человека с известными толкованиями, известными этическими принципами, соответствующими первобытному пониманию, провозглашая их в избытке наивного самомнения незыблемыми истинами; она коренится, следовательно, в традиции и связывает человека с прошлым. Ей недостает, таким образом, возможности приспособления к новым условиям, и, несмотря ни на какие обещания и надежды на будущие блага, она по существу своему ретроспективна.

Можно основывать новые религии, можно протестовать против уже существующих, но все-таки с выражением «религия» связано нечто сковывающее нас; в лучшем случае удавалось влить новое вино в старые мехи, дать новое содержание старым формам. Это было бы не так плохо, — говорят же, что новое вино в старых мехах становится вкуснее и ценнее, — если бы человечество не цеплялось за внешность, не переоценивало форму в ущерб содержанию. Ведь до сих пор всякая религия застывала в догматизме и потому в конце концов тормозила всякое дальнейшее развитие.

Никто, однако, не в состоянии вести нравственную жизнь, не будучи связан с чем-либо выше его стоящим: человек может, правда, добровольно ограничить самого себя, но для этого он должен верить в какой-либо закон или в какое-либо существо, над ним стоящее и им управляющее. Не следует только верить в нечто нереальное.

Кто, следовательно, сознает, что Бог — реальность, тот может и даже должен искать в нем нравственную поддержку. Тот же, кто знает, что Бога не существует, а между тем создает себе фантастическое представление о какой-то силе, которую он называет божеством, тот поступает глупо, и в этом отношении самый наивный идолопоклонник гораздо разумнее иного архиученого философа.

Не следует только при этом смешивать две вещи. То неопределенное чувство, которое говорит всем хорошим людям, что существует нечто высшее, чем их маленькая персона, что существует звездное небо, существует нравственный закон, такое чувство самое высокое из тех, которые он может испытать, и если он его испытывает, то этого совершенно достаточно, но воплотить это чувство во что-нибудь несуществующее, это — да простят мне резкость выражения — попросту чушь.

На вопрос о том, какой же должна быть эта основа нашей нравственности, приходится ответить: незыблемой и все-таки изменчивой, стоящей выше человека и все-таки человечной, идеальной и все-таки, вместе с тем, реальной. Это как будто антиномистическая философия; тем не менее существует нечто, удовлетворяющее всем этим требованиям: это — человечество.

Если можно было бы основать религию, которая, оставаясь как бы неизменной в своей вечной юности, все-таки была бы настолько гибка, что могла бы приспособляться к изменчивым потребностям человеческой души, она должна была бы базироваться на чем-либо постоянном и тем не менее способном к изменениям. Мы знаем, — этого доказывать не приходится, — что ничего абсолютно неизменного вообще не существует, но что для нас, людей, человек сам является абсолютом. Наш организм со всеми его возможностями к своеобразному восприятию окружающего его мира, другими словами, человек и среда, в которой он находится, для нас — вполне реальный факт; правда, развиваясь, он принимал на протяжении тысячелетий различные формы и в течение грядущих тысячелетий изменится еще больше, но в каждую данную минуту он представляется нам чем-то абсолютным. Таким образом, и человечество само по себе вечно меняется, но для нас,