Он не ушел, хотя был совершенно некстати. Он довольно быстросообразил, что произошло. Конечно, не знал подоплеки, предыстории, но видел,как по лицу Ники текут слезы, слышал, как дико, непристойно, орет в комнате, задверью, ее мать.

– Не уйду, пока ты не перестанешь плакать. Скажи мне, чтоона выпила?

– Элениум. Около двадцати таблеток, – эхом отозвалась Ника.

– Не помрет, не бойся. Надо слабительное дать. Английскуюсоль.

– Ты-то откуда знаешь?

– У нас соседка из квартиры напротив такие штуки иногдавыкидывает. Моя бабушка ее дважды откачивала без всякой «Скорой», желудокпромывала. Я помогал.

Никита не узнавал себя. Он никогда не был навязчивымнахалом, не вламывался в чужие квартиры, в чужую жизнь. Но какое-то вовсе недетское чутье подсказывало ему, что если он уйдет сейчас, то потом она незахочет никогда его видеть. Он останется для нее чужим человеком, которыйслучайно оказался свидетелем тяжелой, стыдной сцены в ее семье и поспешилудалиться с брезгливым равнодушием. Ей неприятно будет его видеть. Все рухнет,не начавшись.

А если он не сдастся, останется, поможет по мере сил, хотябы успокоит ее, то дальше все у них пойдет легко и естественно. За один вечерон превратится для нее из чужого в своего. Ника поймет, что он сильный ибесстрашный, что на него можно положиться.

В дверь позвонили. Явилась бригада «Скорой». Двое в белыххалатах, пожилая докторша с чемоданчиком и молодой фельдшер, быстро, деловитопрошли в комнату. Ника кинулась за ними, но Никита удержал ее за руку.

– Не надо тебе туда.

Она хотела возмутиться, возразить, но не успела. Из комнатызвучала такая невозможная брань, что даже Никите сделалось не по себе.

– Пойдем на кухню. Тебе чаю надо выпить, – он обнял Нику заплечи, и она неожиданно прижалась щекой к его руке.

Он усадил ее на широкую кухонную лавку, налил воды в чайник,включил газ. Обгоревшая спичка упала в щель между плитой и кухонным столом. Оннаклонился, чтобы поднять, и вдруг заметил несколько белых таблеток. Шестьштук. На кухонном столе валялись две пустые картонки из-под элениума. Совсеммаленькие. В каждой могло уместиться не больше восьми таблеток.

– Сколько, говоришь, она выпила?

– Около двадцати.

– Десять. Всего десять. Это совсем ерунда, – он протянул ейна ладони таблетки и пустые пачки – считай. Как у тебя с арифметикой?

Ника слабо улыбнулась. А в комнате все кричали.

– Она у тебя кто? – спросил Никита, усаживаясь рядом налавку.

– Актриса. Много лет не снималась. И вот пообещали роль, –она рассказала про итальянского режиссера, но не успела договорить. Из комнатывышли врач, фельдшер и дядя Володя.

– Вы совершенно уверены, что не хотите отправить ее вбольницу? – хмуро спросила врач.

– Уверен. Вы ведь сказали, опасности для жизни нет.

– А я бы ее забрала на недельку. Вон, дети у вас, – онакивнула в сторону кухни, где сидели на лавке рядышком Ника и Никита. – Сколькоим? Четырнадцать-пятнадцать?

– Девочка наша. Ей пятнадцать, – ответил дядя Володя, – амальчик друг ее.

– Ну вот. Пятнадцать. Самый трудный возраст. Зачем ей этистрасти?

– Ну, может, такое не повторится больше? – неуверенноспросил дядя Володя. – Она поймет, что нельзя…

– Ничего она не поймет, – покачала головой врач, – знаете, яна таких дамочек нагляделась. Истерия плюс распущенность. Я бы таким назначаларозги. Хорошие березовые розги, вот что.

До этой минуты Ника сидела, низко опустив голову иприслушиваясь к разговору в прихожей. Когда прозвучало слово «розги», онавскочила словно ошпаренная и громко произнесла:

– Как вам не стыдно! Вы же врач. У моей мамы трагедия,страшный срыв, вы ведь ничего про нее не знаете!

Врач взглянула на Нику с жалостью и, ни слова не сказав,ушла вместе с фельдшером, тихо прикрыв за собой дверь. Дядя Володя сел закухонный стол и закурил.

– Как она? – тихо спросила Ника.

– Спит. Ей успокоительное вкололи, она уснула.

– Зачем успокоительное? Она же столько таблеток элениумапроглотила, – испугалась Ника.

– Ничего она не глотала. Таблетки оказались у нее в кармане.Десять штук. Куда остальные делись, не знаю. Но врач сказала, она вообще ничегоне глотала, кроме воды.

– Вот остальные, – Никита показал шесть таблеток, которыеуспел ссыпать в маленькую коньячную рюмку, – я их за плитой нашел.

– Выронила, – равнодушно произнес дядя Володя.

– Но вы же сами видели, вы сказали, все у вас на глазахпроизошло, – прошептала Ника.

– Я видел спектакль с элементом цирковой эксцентрики.Ловкость рук, и никакого мошенничества, – дядя Володя усмехнулся, загасилсигарету и протянул Никите руку, – давайте знакомиться, молодой человек.

Гнев и недоумение остыли, Григорий Петрович спокойно отменилвсе свои распоряжения, касавшиеся внезапного отлета Вероники Сергеевны. Ну чтоза бред, в самом деле? Перехватывать в аэропорту, задерживать, возвращать? Всвоем ли он уме?

Нет, ее, разумеется, встретили, к трапу была подана машина.Григорий Петрович знал, что Ника спокойно с комфортом доехала до их московскойквартиры Правда, ему доложили, что вместе с ней вышла из самолета какая-тостранная немытая оборванка, почти бомжиха. Григорий Петрович уже отдал всенеобходимые распоряжения, личность оборванки выясняется.

Но ведь эти придурки не могут ничего толком выяснить.Какая-то маленькая женщина в белом больничном халате заявилась к ней прямо вкабинет, накануне инаугурации, и охрана ее не задержала. Может, и правда бывшаяпациентка из Москвы? Ника ведь всегда говорит правду. Это ее главная слабость.А уж нюх на чужие слабости у Григория Петровича был развит с детства, как ухорошей борзой на дичь.

Потом Ника вместе с этой пациенткой удрала куда-то,предположим, просто погулять. Но если бы они вышли через ворота, то ни о какомтаинственном исчезновении не было бы речи. Однако обе исчезли. И опять охранане почесалась даже. Ну ладно, а «Запорожец»? Откуда он взялся? Куда пропал? Покакому праву повез его жену в аэропорт? По какому праву вообще кто-то влез сногами в личную жизнь Григория Петровича и топчется там, оставляет мерзкиегрязные следы?

Однако самое противное – это ловить ехидные взгляды всякойчеляди, когда он, губернатор, отдает распоряжения, касающиеся его жены, егоНики, такой честной, надежной. Она ведь единственный человек в мире, которомуон верит без оглядки. Кроме нее, нет никого.