«Ладно, – решил Григорий Петрович, – надо успокоиться, надовзять себя в руки. Ничего страшного пока не случилось. Смешно, в самом деле,переживать из-за каких-то бомжей с „Запорожцами“. Ника чудит. Я просто непривык к этому. Такое впервые в жизни».

Он продолжал себя уговаривать. Это было что-то вродепсихотерапии или сказки, которую рассказывают да ночь испуганному ребенку,чтобы не снились страшные сны. А в сказке не нужны ни логика, ни правда.Главное, чтобы прошла неприятная внутренняя дрожь, чтобы ладони не потели.

Ника, конечно, поступила некрасиво. Удрала, не дождавшисьокончания инаугурации. Но ее можно понять. Во-первых, издергалась, устала,во-вторых, смерть Ракитина для нее серьезное потрясение. Как бы ни былонеприятно, но приходится это признать.

Другая на ее месте поплакала бы от души по другу юности улюбящего мужа на плече и успокоилась. Но Ника не может плакать на плече. Онавообще крайне щепетильна во всем, что касается проявления чувств. Со стороныона кажется совершенно рассудочным, не просто холодным, а ледяным человеком.Умеет держать себя в руках, вернее, в ежовых рукавицах. Ей стыдно даже наминуту стать кому-то в тягость, нагрузить кого-то своими проблемами.

За это стоит сказать спасибо ее сумасшедшей мамаше. Никавыросла удивительно удобным для совместной жизни человеком. Она убеждена, чтоей никто ничем не обязан, и благодарна за самые примитивные проявления заботы ивнимания. Но это надо было разглядеть. Грише удалось, он отлично разбирался влюдях.

Она была еще совсем юной, а многие уже робели перед ней.Никто, даже Ракитин, не догадывался, что на самом деле она слабенькая, мягкая,и достаточно погладить ее по головке, чтобы осыпалась ледяная корка, упали стонких рук грубые ежовые рукавицы. Гришку и тогда, в юности, и до сих пор, сума сводило это странное сочетание внешней ледяной выдержки и внутреннегонежного, нервного жара.

В Нике было все – сила и слабость, легкая,головокружительная женственность и жесткий мужской интеллект. Когда он впервыеувидел худенькую до прозрачности девочку с холодными, умными, совершенновзрослыми глазами, она показалась далекой, неприступной, невозможной для него,провинциального грубого медведя. Однако сразу что-то звонко и больно щелкнуловнутри, словно включился механизм древнего охотничьего инстинкта.

Ей было восемнадцать. Ему двадцать два. В доме Ракитиных, вуютной вечерней гостиной, где гостей собралось, как всегда, не меньше десятка,он то и дело воровато косился на точеный профиль, разглядывал, как быпрощупывая осторожными жадными глазами длинную тонкую шейку, надменновздернутый подбородок, бледный высокий лоб, прямые, светло-русые, гладкозачесанные назад и заплетенные в короткую толстую косу волосы.

«Вот эта, – весело сообщил он самому себе, – станет моейженой». И не ошибся. Стала. Правда, не сразу, только через долгих девять лет.Но он умел ждать и добиваться поставленной цели. А главное, он никогда неошибался. Никогда в жизни.

Гриша знал, что сын известного пианиста любит Нику Елагину сшестнадцати лет, слышал, что они вроде бы даже повенчаны в церкви, с легкойруки религиозной Никитиной бабки, и никто уже не может представить их врозь. АГриша Русов, сибирский парнишка, молчаливый, угрюмый, немного закомплексованный,забредший в гостеприимный дом Ракитиных совсем случайно, уже представил ихврозь, этих нежных голубков-неразлучников, Нику и Никиту. Представил так ясно,так живо, что даже зажмурился, быстро сглотнул, двинув кадыком, и облизнулся.

У него с детства была такая привычка: сглатывать слюну иоблизывать губы. К жизни он относился с какой-то судорожной гастрономическойжадностью. Будущий губернатор для начала принялся резво ухаживать за будущейбродяжкой-художницей, маленькой, востренькой Зинулей Резниковой.

Зинуля была подругой Ники и жила у нее в квартире послесложного многосерийного конфликта с родителями. Сюжет этого конфликта онаизложила Грише с ходу, в первый же вечер, когда он вместе с Никитой отправилсяпровожать девочек домой.

Никита и Ника шли не спеша по пустому Гоголевскому бульваруи совсем отстали. Зинуля всегда спешила, неслась вперед так, что ветер свистелв ушах и светлые, ярко-желтые, как цыплячье оперенье, волосы развевались,взлетали, создавая иллюзию золотистых лучей вокруг маленького детского лица.

Зинуля выглядела значительно младше своих восемнадцати. Еене пускали в кино, если значилось на афише: «Детям до шестнадцати…». Ей непродавали спиртное и сигареты. Одежду она покупала себе в «Детском мире». Дажесамый маленький взрослый размер был ей велик.

В первый же вечер Русов узнал, что Ника Елагина живет одна сшестнадцати лет. Круглая сирота. Отличная двухкомнатная квартира в центреМосквы. Второй курс медицинского института. А ночами – работа санитаркой вИнституте Склифосовского, в самом тяжелом, реанимационном отделении. Ей надозарабатывать на жизнь. У нее никого нет. Родители погибли.

Болтушка Зинуля почему-то сразу помрачнела, когда Русовзадал ей вопрос о родителях Ники.

– Мы не будем об этом говорить, ладно? Ника просила, чтобыэтой темы я не касалась в разговорах с чужими.

– Ну да, – простодушно улыбнулся Русов, – я, разумеется,пока еще чужой. Но это ненадолго. Я скоро стану совсем своим. И для тебя, и длятвоей подруги, и для замечательного семейства Ракитиных. – Он блеснул в темнотекрепкими белыми зубами, сглотнул, облизнулся и обнял Зинулю за плечи. Косточкиу нее были тоненькие, цыплячьи. Она снизу вверх смерила его удивленнымнасмешливым взглядом.

– Откуда такая уверенность?

– Я классный парень, Зинуля. И вы все это скоро поймете.

– Вот только классных парней в доме Ракитиных не хватало. –Она весело засмеялась, скинула его руку передернув плечиками, и помчаласьназад, навстречу Нике с Никитой. Они так отстали, что их силуэты едва быливидны в другом конце бульвара. Приостановилась на бегу у большой лужи,развернулась и крикнула:

– Куку, Гриня! – пронзительный голосок впился в уши,защекотал барабанные перепонки. И на многие годы почему-то запомнился этотдурацкий крик, эта тонкая маленькая фигурка, мчащаяся по лужам.

Григорий Петрович встряхнулся, упрямо мотнул головой,отгоняя неприятные воспоминания, и закурил. Он сидел в своем новомгубернаторском кабинете. За окном было ясное майское утро девяносто восьмогогода. На столе перед ним лежало несколько свежих утренних газет. Цветнымимаркерами были выделены заголовки статей, на которые его пресс-секретарьрекомендовал обратить внимание.

Он вдруг обнаружил, что тупо смотрит на фотографию вкакой-то гадкой, но страшно популярной ежедневной московской газетенке. Передним была Ника крупным планом. У нее за спиной просматривалось здание аэропорта.Снимали со вспышкой, в темноте, но светящиеся буквы «ДОМОДЕДОВО» можно былопрочитать.