Григорий Петрович, не отрывая глаз от снимка, открыл верхнийящик стола, достал большую лупу. Нет, не лицо своей жены он разглядывал. Егозаинтересовала женщина, стоявшая рядом. Маленькая, почти на голову ниже Ники,худенькая, как голодающий подросток. Лохматая светлая головка на тонкойцыплячьей шейке.

Она сильно изменилась, постарела. Она держала Нику под рукуи улыбалась щербатым ртом, глядя с газетной страницы прямо в глаза ГригориюПетровичу.

Он отложил лупу, откинулся на спинку мягкого кожаного креслаи несколько секунд сидел, прикрыв глаза. Со стороны его лицо казалось неживым,застывшим, бледным, как восковая маска. На столе взвизгнул один из телефонов.Григорий Петрович сильно вздрогнул, открыл глаза, но трубку брать не стал. Онзнал, что через секунду ее возьмет секретарша на параллельном телефоне.

– Наташа, меня ни для кого нет на двадцать минут, – быстропроговорил он в микрофон селекторной связи.

– Хорошо, Григорий Петрович, – ответил приятный женскийголос, – может, кофейку принести?

– Позже.

Он отключил селектор, резко поднялся, прошел по своемукабинету из угла в угол, закурил, тут же загасил сигарету. Руки у него слегкадрожали. И еще раз с пугающей ясностью донесся до него из далекого прошлого,прорывая плотные наслоения двадцати прожитых лет, щекоча барабанные перепонки,звонкий детский голосок: «Ку-ку, Гриня!»

Актрисе Виктории Роговой нравилось, когда вокруг нееразгорались страсти, когда за нее боялись и переживали. Она была настоящей,прирожденной актрисой, и нерастраченную энергию лицедейства выплескивала, каккрутой кипяток, на головы своим близким.

За элениумом последовала петля, ловко сплетенная из двух парстарых колготок и закрепленная на крюке на котором висела люстра. Петлю итабуретку под ней увидела Ника, вернувшись из школы. Мама в вечернем платьестояла на табуретке с петлей на шее и смотрела на Нику. Люстра угрожающепокачивалась над ее головой.

Не раздумывая, не ахая и не падая в обморок, Ника взяланожницы, благо они лежали на мамином туалетном столике, моментальным движениемпододвинула стул, вскочила на него и перерезала веревку.

Виктория, продолжая стоять на табуретке, разразилась дикимирыданиями.

– Зачем ты это сделала? Боишься, что будешь чувствовать себявиноватой? Опасаешься угрызений совести? Ты это сделала для себя, моя дорогаядоченька. Все в этой жизни ты делаешь только для себя, любимой.

– Слезь, пожалуйста, – сказала Ника и вышла из комнаты.

Потом ей было очень худо. Петля и табуретка вызвали в памятисовсем другую картину, в которой не было ничего фарсового, театрального. Тамвсе произошло всерьез.

– Она как будто издевается надо мной, – говорила Никавечером, сидя на лавочке во дворе с Никитой, – я слишком отчетливо помню папинусмерть. Зачем этот спектакль? Я не режиссер, и зритель из меня негодныйполучается, неблагодарный.

– Почему же неблагодарный? – усмехнулся Никита. – В самыйраз. Зритель что надо. Ты ведь испугалась, когда увидела? И сейчас тебя трясет.

– Мне просто некогда было пугаться. Одно неверное движение,и табуретка могла упасть.

– Ты не думаешь, что она специально ждала, когда тывернешься из школы, услышала, как открывается дверь, и быстренько влезла,накинула петлю? – спросил Никита.

– Не сомневаюсь, что так и было.

– Поехали к нам ночевать? – предложил Никита и поцеловал еев висок. – Мне так не хочется, чтобы ты возвращалась в этот ужас. Твоякинозвезда наверняка успела напиться до бесчувствия.

– Нет. Это неудобно. К тому же завтра в школу.

– Папа отвезет тебя на машине.

– Ему придется для этого вставать в семь утра, и вообще…

– Что значит «вообще»?

– Ничего… – она уткнулась лицом в его плечо.

На самом деле ей больше всего на свете хотелось сейчаспоехать к нему. Но она не поехала. Она не сомневалась, что без зрителей мама неповторит свой спектакль на «бис». А все-таки было страшно.

Она знала, что родители Никиты будут ей рады, что ейпостелят в комнате бабушки Ани, на старинной кушетке, и бабушка, почтисказочная, именно такая, о какой Ника мечтала в детстве, будет расплетать своюдлинную седую косу и рассказывать Нике очередную главу семейной истории. Во снезакружатся, быстро, странно, беззвучно, как в немом кино, все эти поручики,статс-дамы, фрейлины последней императрицы. Грозным, но совсем не страшнымпризраком мелькнет герой Первой мировой войны, полковник медицинской службыВикентий Ракитин, который зарезал свою жену из ревности в тот самый день, когдав Сараево был убит эрцгерцог Фердинанд. Началась война, и ревнивца помиловали,он отправился на фронт. Его брат-близнец Иван проиграл почти все семейноесостояние в рулетку, потом застрелился. У близнецов была младшая сестраВалентина, невероятная красавица, которая в сорок лет вышла замуж затридцатилетнего швейцарского богача, предварительно купив поддельный паспорт,чтобы стать ровесницей мужа. Теперь ее потомки владеют огромным состоянием,живут в замке под Берном.

В лице Ники бабушка нашла благодарного слушателя. Все членысемьи знали эти легенды наизусть. Чужим было неинтересно рассказывать. А Никаслушала затаив дыхание. Для бабушки Ани и для родителей она очень скоро сталасвоей, ее принимали как невесту Никиты, баловали, за столом подкладывали в еетарелку лучший кусочек. Только старая няня Надя относилась к ней настороженно.

– У этой девочки невозможные глаза, – говорила она, – у нееглаза взрослого человека, который пережил предательство, никому больше не верити не умеет прощать.

– Надя, с каких пор ты стала прорицательницей? – сердиласьбабушка Аня. – Да, у девочки было ужасное детство. Вернее, у нее вообще не былодетства. Я знала ее отца, видела ее мать. Они оба неплохие, талантливые люди,но таким нельзя иметь детей. Девочке как воздух необходимы любовь и тепло, иона благодарна за каждую мелочь, для нее обычное семейное чаепитие – праздник.

Бабушка Аня была права. Нигде и никогда Нике не было такуютно и тепло, как в доме Ракитиных. Она получала удовольствие от самых обычныхвещей. В доме разговаривали спокойно, никто не повышал голоса. Бабушка Анякрестила ее на ночь и целовала в лоб. Детство Никиты казалось невозможным раем,в который вдруг удалось ей, детсадовской, никому не нужной девочке, заглянутьодним глазком.

Иногда ей становилось страшно оттого, что она так сильнолюбит Никиту, оттого, что он ее любит не меньше, и все у них хорошо. На фоне ееродного семейного кошмара любовь и счастье казались почти кощунством. Слишкомглубоко въелось в душу постоянное чувство вины.