Катковского она называла напыщенно – Рудольфом и обращалась к нему только на «вы», что мне резало слух. Говорили они на латышском, иногда переходя на русский, чтобы и мне было понятно. Ситуация вырисовывалась следующая. Репетиция отложена на более позднее время. Дело в том, что посреди ночи Конрада осенило, и он решил, что им следует выступать в театральных костюмах. Позвонил бабке, разбудив ее, – та идею одобрила и сразу же дала распоряжение театральному костюмеру помочь ребятам в выборе костюмов. Чем те в настоящее время и занимаются, находясь в Опере. Приедут, следовательно, позже.

– А поскольку, дорогой Рудольф, вы единственный у нас без городского телефона, то соответственно и узнали обо всех новостях последним – лично от меня, – поставила точку госпожа Мартинсоне.

Видно было сразу, что ей не с руки было нами заниматься, поэтому она предложила нам погулять по саду и дождаться кофе, который нам скоро подадут. Мы вышли в сад через летнюю веранду, встроенную в дом, где над ней располагался открытый солярий, и сразу же остановились у фонтана. Он был великолепен (для частного дома даже чересчур): не слишком большой – диаметр бассейна составлял, наверное, метра три-четыре, но достаточно глубокий, чтобы в жаркий день можно было окунуться с головой. Сильная струя воды била довольно высоко из сердцевины верхней чаши, с шумом разбиваясь о края, и стекала бесчисленными струями в нижнюю. Оттуда через открытые разинутые пасти львов вода четырьмя потоками с шумом изливалась в бассейн, округлые края которого обрамлял вычурный каменный узор.

Теперь уж Катковский не скупился на пояснения: оказывается, здание было построено в середине двадцатых годов, сооружали его по заказу примы-балерины латвийской Национальной оперы, одновременно являвшейся и главным балетмейстером балетной труппы. Она была русской, уроженкой Санкт-Петербурга, бывшей солисткой Мариинского театра (еще того – дореволюционного), попала на столь почетную должность по приглашению министерства культуры Латвии и по протекции известного русского хореографа Михаила Фокина, бывшего в Риге на гастролях. По сути, стала основоположницей Рижской балетной школы, осуществив почти два десятка театральных постановок и основав частную студию балета. Шумные премьеры в Опере обычно заканчивались зваными вечерами на вилле «Ля Мур». На приемы съезжались многочисленные именитые гости, чьи шикарные автомобили – в ту пору еще редкие – парковались на углу двух «вишнево-садовых» улиц – Киршу и Дарзу. Дети из ближайших домов прибегали глазеть на «Паккарды», «Форды», «Опели» и другие диковины… Публика собиралась богемная – женщины в элегантных платьях, мужчины – во фраках, для них играл камерный оркестр, обычно располагавшийся на ступенях летней веранды. Фуршетные столики ставили на лужайке под яблонями поближе к прохладе красавца-фонтана. Впрочем, «взаимная любовь» между главным балетмейстером Оперы и Министерством культуры буржуазной Латвии продолжалась недолго – семь театральных сезонов, может, и того меньше. К середине тридцатых годов в рамках пресловутой борьбы с засевшими в латвийской культуре инородцами она в конце концов потеряла работу, руководить балетной школой ей также не разрешили, поскольку она не являлась гражданкой Латвии. В конечном итоге в преддверии Второй мировой войны вместе с семьей она покинула Ригу. Сначала уехала в Германию, а потом и за океан – в Америку, где также занималась балетом. По слухам, два года назад, уже будучи в весьма почтенном возрасте, она скончалась. Виллу «Ля Мур» перед отъездом продала (совсем недорого) восходящей оперной звезде. Как вы догадались, ею была госпожа Мартинсоне…

Мы с Катковским прохаживались по дорожке, выложенной массивными каменными плитами, тянувшейся через весь сад от ступеней веранды и до калитки, проходя всякий раз мимо чудесной статуи из мрамора в виде смешливого амурчика, играющего на крошечной лире, своеобразного символа виллы «Ля Мур», как вскользь заметил Катковский.

А вот и обещанный кофе в руках горничной! Она поставила поднос на плетеный столик у яблони, и, сделав быстрый книксен, удалилась. Мы уселись в такие же ротанговые кресла и неспешно насладились кофе и превосходным домашним печеньем, греясь на солнышке, – погода стояла прекрасная. Поскольку музыканты так и не появлялись, Катков-ский предложил посмотреть их репетиционную «базу»; мы зашли в дом с северной стороны, где располагался черный вход для прислуги, и рядом с кухней – вход в подвал.

– Осторожно, не оступись, прямо за порогом – лестница, – предупредил Катковский, включив свет и отворив стальную дверь, такую же, наверное, массивную, как в бункере рейхсканцелярии, не раз виденной в кино: бетонные ступени круто убегали вниз, а потом от стены поворачивали резко вправо. Катковский, на правах своего в доме, продолжал меня просвещать:

– Тут недавно у нас один гость побывал – настоящим каскадером оказался – спикировал вниз, чуть шею себе не свернул, мы с трудом его привели в чувство – отпоили глинтвейном. Он, бедняга, чуть не помер со страху.

Помещение подвала оказалось сухим и теплым, с белыми стенами, из углов не тянуло могильным холодом, словно в заколдованном замке, как могло бы показаться, спускаясь по экзотической лестнице. Сразу же в глаза бросились громоздкий двухмануальный электроорган и навороченная ударная установка с многочисленными тарелками и барабанами.

– Ух ты! – в восторге воскликнул я. – Ну у тебя и «кухня» – просто загляденье!

– По правде говоря «кухня» не моя, у меня просто таких денег нет, это все собственность Конрада, как и всего остального, включая наш главный инструмент орган «Хэммонд», кстати, это единственный экземпляр в Риге – предмет зависти коллег. У нас весь «аппарат» фирменный – семья Конрада на его приобретение деньги явно не жалеет, верит, что мы раскрутимся.

Там, кстати, кроме пары-тройки гитар стояли горкой и другие клавишные – я приметил немецкий «Хонер-клавинет» и даже американский синтезатор «Муг». Да, что ни говори, Walküre была «упакована» что надо! – профессионалы моего времени могли позавидовать.

– Здесь звукоизоляция превосходная – стены все метровые, – продолжал нахваливать «точку» Катковский, – можно репетировать с утра до ночи до полной усрачки – все равно никто не услышит.

Катковский уселся за барабаны, это была ударная установка Sonor, родом из Германии. Он выхватил откуда-то палочки, начав неспешно и ритмично постукивать по своей «кухне». Каждый новый брейк оказывался быстрее и изобретательнее предыдущего, они сменяли друг дружку с нарастающей скоростью, все больше и больше инструментов включалось в игру, наконец, натруженно заухала бас-бочка, и все соло завершилось непродолжительным, но эффектным крещендо на тарелках. Не больше двух минут продолжалось барабанное соло, но впечатление было ошеломляющим.

У меня в ушах еще слышались звуки меди, а Катковский уже стоял передо мной. И без барабанных палочек.

– Э-э-х, – сокрушенно выдохнул он, – не дают мне разгуляться товарищи по группе, всю дорогу твердят – тише, тише, мягче играй… считают меня чересчур громким и агрессивным барабанщиком.

Никто и никогда не учил Катковского барабанному искусству. Он был самоучкой – снимал на слух соло своих любимых музыкантов, записанных на магнитофон… Ему не было еще и пяти, когда в нем проснулся талант барабанщика: однажды ни с того ни с сего начал стучать по жестяным банкам из-под круп – за неимением деревянных палочек в ход пошли карандаши. Банки он, само собой, испортил, оставив на них вмятины, сломанные карандаши тоже пришлось выбросить. Занятие ему так понравилось, что, несмотря на взыскание от матери, он стал стучать по всей кухонной утвари – в ход шли кастрюли, сковородки, тарелки, блюдца, чашки и даже дуршлаг. Разнообразие звуков его зачаровывало… В первом классе, смирившись со странным увлечением сына, мама подарила ему малый барабан, и что тут началось! Он играл с утра до ночи, выводя из себя соседей по дому. Полной ударной установки – собственной – у него никогда не было, всегда пользовался чужими, играл где придется и с кем придется. Как правило, все «инструменты» были никуда не годными ржавыми развалюхами, но он все равно играл, оттачивая мастерство, мечтая стать профессиональным барабанщиком с уникальным стилем исполнения. Устроившись на работу в Оперу, познакомился с Конрадом, который как раз набирал состав для будущей рок-группы и искал барабанщика (у себя в консерватории подходящей кандидатуры не нашел) – вот тут фортуна и улыбнулась Катковскому.