Конрад кивнул.

– К тому же, – ободренный, я продолжил развивать свою идею, – вы не первые будете, кто взял на вооружение в качестве увертюры, открывающей программу, музыку Штрауса.

– Да? – удивился Конрад. – И кто еще это сделал?

– Элвис Пресли и Grand Funk!.. кроме того, Стэнли Кубрик включил ее в звуковую дорожку своего нашумевшего фантастического блокбастера. Видели фильм «2001: Космическая Одиссея»?

Все ошалело и непонимающе смотрели на меня.

– Откуда ты это знаешь? – изумился Конрад.

– «Голос Америки» слушаю регулярно, – скромно ответил я.

И хотя в их глазах я был слегка не в себе, но, видимо, рассудив, что и в сумасшедших идеях бывает смысл, они тут же завели патефон, прослушали пластинку и согласились: вещь действительно подходит для того, чтобы ею открывать рок-концерты. Оставались лишь незначительные технические детали, связанные с подзвучкой патефона, но розовощекий упитанный «звукарь» Айварс заверил, что с этим заморочек как раз не будет, сказав «вы лучше сами потренируйтесь, чтобы все прошло синхронно».

Репетиция закончилась появлением горничной с огромным плетеным сундуком и большим термосом горячего кофе, чем вызвало нескрываемый энтузиазм. Я с удивлением рассматривал содержимое сундука, где помимо еды, более чем достаточной для проголодавшейся команды, в ячейках располагались необходимые для пикника приборы – с этим европейским комфортом и шиком я столкнулся впервые.

Последующие часы пролетели быстро и ушли на перетаскивание огромного музыкального хозяйства группы – таскали на своем горбу, но никто не жаловался, я тоже помогал, и с непривычки с меня сошло семь потов. Потом приехали телевизионщики в громадном фургоне с передвижной студией. Техники стали сновать туда-сюда, одни разматывали и протягивали вдоль проходов длиннющие кабели, напоминавшие… кишки динозавров, другие с усилием перевозили тяжелые камеры на колесиках. Глядя на допотопное оборудование, я тихонько усмехался про себя. Как-то в Петербурге в Екатерининском сквере (в простонародье – Катькином садике) мне довелось в толпе зевак наблюдать за процессом телевизионной съемки и видеть камеры нашего времени – легкие и удобные в управлении.

Телеоператоры тем временем, в ожидании команды режиссера разойтись по рабочим местам, с огромными наушниками в руках важно фланировали по территории, разглядывая достопримечательности, балагуря между собой и заигрывая с девушками…

Мало-помалу стали прибывать гости, сад постепенно наполнялся публикой. Их принимала сама госпожа Мартинсоне, расфуфыренная в пух и прах, вот именно такой я ее и запомнил по кинохронике. Ее украшала длинная и широкая накидка из тонкой струящейся ткани, переливающейся блестками, и скрывавшая ее пышные формы, парик платинового оттенка был увенчан небольшой диадемой с бриллиантами. Она выглядела царственно, но при этом достаточно скромно, чтобы не конкурировать с эффектными нарядами дам, – ничего общего с утренней затрапезной мымрой.

Часы в доме еле слышно пробили восемь раз, солнце давно уже зашло, и наступившие сумерки живо сменила долгожданная тьма, так необходимая для лучшего восприятия шоу. По краям аллеи разгорались расставленные в шаге друг от друга масляные лампадки, незаметно зажженные прислугой, отчего прогулочная дорожка с огоньками приобрела необыкновенный вид, ассоциируясь… видимо, для каждого со своим… Мне, к примеру, она представилась взлетно-посадочной полосой, подготовленной в лесной глуши партизанами, но в миниатюре, для приема игрушечных летательных аппаратов.

Время шло, и гости уже стали маяться – в основном это была солидная публика в возрасте, но попадалась и пресловутая золотая молодежь – как тут без нее? Что касается длинноногих красавиц, тех самых, которых привез Конрад, – я насчитал около десяти, – своим присутствием они безусловно украсили вечеринку. Непринужденно переговариваясь и смеясь, девицы давно сидели на своих местах, попивая коктейли. Все столики были заняты, кроме одного, стоявшего прямо по центру напротив сцены-веранды и помеченного жирной цифрой «1», явно оставленного для супер-важной персоны. Возле него был один-единственный стул, точнее, удобное кресло, а в изящной вазочке на кружевной скатерти вызывающе одиноко рдела кровавая роза.

Госпожа Мартинсоне явно нервничала в ожидании этого весьма и весьма высокого гостя. К ней уже трижды подходил Конрад: «Бабушка, не пора ли начинать?» «Нет-нет, еще рано», – отвечала та, лихорадочно теребя в руках театральную сумочку, и даже не реагируя на бесцеремонное обращение.

Прежде чем появился долгожданный высокий гость, на вилле засновали охранники – с пяток суровых мужчин, одетых в скучные штатские костюмы. Они шныряли повсюду, принюхивались, прислушивались и пристально разглядывали публику, точно просвечивали рентгеном. После их бесцеремонного появления даже у самых недогадливых и несведущих не осталось сомнений по поводу того, кому зарезервирован особый столик.

Громко взвизгнули покрышки резко затормозившего у виллы представительского автомобиля. Привратник распахнул калитку, выходившую на улицу Дарзу. Все мгновенно замолчали, в воздухе повисла настороженная тишина, и в магическом свете чадящих лампадок материализовалась… МУМИЯ.

Госпожа Мартинсоне, сорвавшись с места, поспешила ему навстречу – на ее лице была написана торжествующая печать победы – сбылась, сбылась ее надежда и мечта. Ошеломленные гости на несколько секунд застыли, а потом как по команде вскочили со своих мест: кто-то выбрасывал руку в известном приветствии, кто-то стоя аплодировал, а кто-то тупо стоял, открыв от изумления рот.

Гитлер был одет в строгий костюм, из-за сгустившейся темноты казавшийся иссиня-черным, светлым пятном выделялась белая сорочка, разделенная посередке траурным галстуком… (расцветку костюма и галстука я разглядел позже). Помню своеобразную походку – забыть ее невозможно – шаркающую, старческую; он шел, едва волоча ноги – было такое чувство, что он вот-вот потеряет туфли, явно надетые не по размеру или упадет… Смотреть на него было жутко и… уморительно, но никто не посмел рассмеяться – оно и понятно! – кому охота пойти по этапу и оказаться в концлагере Туманного Альбиона.

И тут я поймал себя на мысли: а ведь он сейчас находится в возрасте престарелого Гинденбурга, президента Веймарской Германии, вынужденного передать в далеком 1933 году власть Гитлеру, и через год скончавшегося, было ему то ли 85, то ли 86 лет, точно не помню… И Гитлеру теперь 85!.. А преемника как не было, так и нет… И что будет с его детищем, Тысячелетним рейхом, если он помрет? Застывшая маска на лице, отягощенном тяжелыми думами… восемьдесят пять лет… восемьдесят пять… правление, невероятно долгое, затянувшееся на четыре десятка с лишком лет, по всей видимости, подходит к финалу… и всю диктаторскую власть на тот свет с собой не заберешь!..

Расторопная горничная поставила на столик фюрера бокал с морковным соком, что стало сигналом к третьему звонку. И госпожа Мартинсоне дала отмашку к началу действа – в прямом смысле слова – взмахнула белым платочком, тут же вспыхнула гирлянда ярких ламп над козырьком веранды – точь в точь, как на рампе, осветив пока еще пустую сцену. И тут я, облаченный в костюм юнги с «Летучего Голландца», ничуть не тушуясь, вышел на авансцену и… включил патефон (само собой, заблаговременно заведенный). Рупор отозвался треском и шипением, многократно усиленным парой микрофонов. И зазвучала величавая музыка Рихарда Штрауса, разрастаясь, врываясь и заполняя собой пространство естественного зала-сада, музыка, от которой у доброго числа присутствующих – я видел собственными глазами – прямо-таки зашевелились волосы на голове. Я торжествовал!