После завтрака и долгой тирады Катковский отправился спать, чтобы набраться сил перед ответственным выступлением. Напоследок, уже стоя в дверях, обернулся и обратился ко мне:

– Кстати, Конрад очень интересовался альбомом Grateful Dead, он у нас большой поклонник Джерри Гарсиа. Просил продать.

– Заметано.

– Ну, тогда не забудь прихватить пластинку.

– Не беспокойся, все мое всегда при мне.

После его ухода Шульц моментально засуетился, чтобы куда-то отправиться. На мой вопрос «куда и зачем» ответил туманно: «в город по делам»… По каким таким делам, черт его знает… Мол, надо и все – схватил свой рюкзак и был таков. Мне ничего не оставалось другого, как снова завалиться спать, и с превеликим наслаждением: после вчерашних похождений еще до конца не очухался, и сладкий сон был чудодейственным средством, чтобы окончательно прийти в себя.

Проснулся я от того, что Катковский с добродушной усмешкой щекотал меня по лицу долговязой травинкой с кусачими колосками на конце. Увидев, что я открыл глаза, он дурашливо протрубил побудку.

– Ты вроде как на ударных играл раньше, – съязвил я спросонья.

– Как видишь – могу и на трубе, – и добавил, – но, если серьезно, я пробовал и на трубе, брал уроки у нашего трубача Андриса, но мне не понравилось. Знаешь, в чем главная опасность игры на том инструменте?

Я непонимающе мотнул головой.

– Когда с азартом играешь на трубе и входишь в раж, – назидательно проговорил Катковский и для большей доверительности понизил голос, – можно ненароком от натуги так пердануть, что… сдует всех зрителей из первых рядов.

От его грубой шутки я громко прыснул:

– Да, облом так облом; и тогда все девушки мира уж точно тебя разлюбят. Что может быть страшней для начинающего музыканта?!

Вслед за мной хохотнул и сам Катковский. Потом, как и положено приличному меломану, счел необходимым поделиться последними музыкальными впечатлениями. Оказывается, пока я дрых, он без конца слушал Grand Funk, так толком и не поспал – каждые двадцать минут вскакивал с постели, чтобы перевернуть пласт на вертушке. Особенно его зацепил альбом We’re An American Band, признался, что совершенно очарован ярким барабанным вступлением к заглавной «открывашке» – в этой песне Дон Брюер и вправду отличился: мало того, что неподражаемо молотил по барабанам, так еще и песню собственного сочинения запевал так, что по телу бежали мурашки восторга.

– Невообразимо мощная группа – этот Grand Funk! – восторгался Катковский американцами с Восточного побережья, – цельная и патриотичная, и не фальшивая – таких в Третьем рейхе нет!.. Не жалко, что альбом продал? – нет?! странно… я б никогда с ним не расстался…

Потом глянул на часы и спохватился:

– Мать честна́я, у меня ж – репетиция!

Без промедления мы вскочили на ноги и направились к калитке.

Отсутствие Шульца его ничуть не смутило, оказывается, он предупредил об отлучке и предусмотрительно взял адрес виллы, куда собрался прибыть после завершения своих таинственных дел. По дороге Катковский рассказал о товарищах по группе. Все они – латыши и старше его на два-три года. Все из богатых семей, без пяти минут с консерваторским образованием, одним словом – мажоры. Но к нему относятся вполне прилично – с уважением и по-дружески, понимая, что второго такого, как Катковский доподлинно рок-н-ролльного барабанщика, врубающегося в тонкости их музыкального стиля, им вряд ли найти.

– Walküre для меня – прежде всего перспективная работа, уникальная возможность получить профессиональный опыт и изменить статус… – разъяснил свою позицию Катковский, – убежден, настоящий профи обязан уметь играть в любом стиле – хоть классику, хоть джаз, хоть черта лысого в ступе… Лично я, как ты уже, наверное, понял, люблю совсем другую музыку.

Мы срезали часть пути, миновав небольшой пруд, сплошь заросший камышом, потом по узкой тропинке прошли через дикое поле с травой по пояс мимо какого-то захудаленного заводика в полтора этажа, с чадящей трубой, несмотря на праздники! – и скоро вышли на проселочную грунтовую дорогу, похожую на улицу Эйженияс, но с совсем другими домами, домами состоятельных людей – двухэтажными каменными зданиями за крепкими заборами, с теплыми гаражами и солидными хозяйственными постройками.

Вскоре мы подошли к последнему дому на улице, больше походящему на загородную виллу. Из-за забора доносилось негромкое журчание воды…

– Один-единственный дом с фонтаном во всей округе, и еще кое с чем, – загадочно сказал Катковский, – словом… добро пожаловать на виллу «Ля Мур».

Прежде чем нажать на звонок у калитки, Катковский указал рукой на двухэтажный дом из красного кирпича на противоположной стороне – явно нежилой фонд. Он судорожно вздохнул и изменившимся голосом произнес:

– Вот где вкалывал мой отец до самой смерти, обеспечивая куском хлеба семью – помнишь мой полуночный рассказ?… Завод «Радиотехника». Выпускал известные ламповые радиоприемники «Рига», сейчас его, по-моему, перепрофилировали, да и приемники давно на транзисторах работают.

Калитку открыл пожилой привратник и молча привел нас в просторную комнату первого этажа. В ожидании хозяйки я успел осмотреться: нет, назвать комнатой ее язык не поворачивался – большой зал с изразцовым камином и огромными окнами: одни выходили на южную сторону – с видом на фруктовый сад, другие – на северную, с гаражом и дровяным сараем. Середину зала занимал черный концертный рояль, а вокруг на полу стояли вазы с розами – прямо-таки глаза разбегались от их изобилия, ассоциировавшихся с былым успешным спектаклем. Стены украшали картины, добрая половина которых была посвящена балету – танцующие балерины «плыли» по воздуху, шнуровали пуанты, упражнялись у станка с зеркалом, отдыхали на скамейке… Висел здесь и портрет самой примадонны в молодости, одетой в театральный костюм, – мадам Баттерфляй?.. может, рабыня Аида?.. Впрочем, не берусь точно сказать, кого конкретно представляла она, не такой уж я знаток оперного искусства. А то, что это – портрет хозяйки дома, я догадался сразу. Катковский же молчал, ничего не объясняя мне, только с любопытством следил за моей реакцией.

А когда она вошла, я не сразу узнал ее, и неудивительно – неприбранная, без грима, с распущенными седыми волосами в пеньюаре, видно, только встала с постели. Пеньюар, спору нет, был роскошный, из нежного струящегося шелка изумрудного цвета, и остроконечные туфельки, похожие на восточную обувь, тоже замечательные, но в целом – чучело-чучелом…

Мы поздоровались. Катковский, ничуть не робея, представил меня, как друга из Нарвы, заметив, что мой родной язык – русский, но уточнил, что владею и немецким.

– Зачем немецкий? – произнесла госпожа Мартинсоне приятным грудным голосом и засмеялась, – я еще не успела забыть русского.

Я тут же сказал, что вчера видел ее в кинохронике, но она отреагировала как-то вяло, как бы намеренно пропустив мимо ушей мой восхищенный возглас, по-видимому, я далеко не первый сообщил новость, и она устала принимать поздравления.