— Я насчет личных дел учителей…

— Это к тебе, — сказал Хартманн Риэ и ушел.

Скоугор усадила пришедшего напротив себя, перечислила, какие документы ей нужны: личные дела всех штатных работников Фредериксхольмской гимназии, их трудовые договоры, результаты аттестации.

Он выслушал ее, но не ушел, а остался сидеть.

— Какие-то проблемы?

— Вы просите эти данные как официальное лицо? Это не для… политики? Извините, но я должен знать…

— Нет, — отрезала Скоугор, — вы не должны этого знать.

— Но…

— Это нужно Хартманну. Хартманн — глава департамента образования. Итак…

Он по-прежнему не двигался с места.

— Как ваше имя?

— Олав Кристенсен.

— Вы в чем-то сомневаетесь, Олав? Скажите, если так. Вам ведь известны результаты опросов. Хартманн станет следующим мэром города.

Тонкая саркастическая улыбка.

— Политика — не мое дело.

— Верно. Ваше дело — выполнять то, о чем вас попросили. Вот и выполняйте, иначе мне придется найти кого-нибудь другого.

В маленьком подсобном помещении при библиотеке, среди учебников по английскому языку и физике, Лунд и Майер опрашивали учителей Фредериксхольмской гимназии, одного за другим. Они задавали вопросы о Нанне, о Лизе Расмуссен, об Оливере Шандорфе и Йеппе Хальде. Но в основном полицейские просили учителей рассказать о себе и о том, что они делали на прошлых выходных. Майер задавал вопросы, а Лунд наблюдала, думала, слушала. Охотилась на ложь, на ошибку.

Он съел банан. Выпил две бутылки воды, непрерывно курил. Умял две пачки сырных чипсов, несмотря на ее запрет. Смотрел на нее в перерывах бесконечной череды учителей. Говорили они мало. Просто не было нужды.

В ответах и поведении этих обыкновенных, порядочных, преданных своему делу людей не было ничего особенного. Они учили детей в школе. И больше ничего. По крайней мере, так казалось.

Пернилле Бирк-Ларсен сидела в стылой кухне, положив руки на стол, который сделала вместе с Нанной. Смотрела на дверь в комнату дочери, на метки и стрелки криминалистов.

Знала, что это должно быть сделано.

Слышала, как он говорил со своими людьми низким хриплым голосом. Босс.

Зашла в ее спальню. Как пусто. Книги и дневники Нанны, фотографии и записки — все забрали полицейские. Комната пропахла химическими реактивами, даже запах увядающих цветов почти не чувствовался. Стены испачканы их ручками, маркерами, порошком.

Она старалась не забыть, как было раньше.

Здесь жила ее дочь, такая живая, такая счастливая.

Пернилле села на кровать, собираясь с духом.

Это нужно сделать. Это нужно сделать!

Она подошла к небольшому шкафу, заглянула внутрь.

Нежный и очень необычный запах духов Нанны еще сохранился. Более тонкий, чем ей запомнилось.

Все та же неотвязная мысль настигла ее: «Ты никогда не знала своей дочери…»

— Знала! — произнесла она вслух. — Знаю.

Утром ей позвонили из отдела судебно-медицинской экспертизы. Тело передали похоронному бюро. Нужно организовать службу в церкви. Похороны. Настало время финальной сцены в долгой и мрачной церемонии прощания.

В спальне, стоя перед шкафом, Пернилле силилась вспомнить, когда она в последний раз выбирала одежду для Нанны. Еще в начальной школе, лет с семи или восьми, ее дочь сама делала этот выбор. Такая умная, такая красивая, такая уверенная в себе…

Став взрослее, она стала выбирать себе вещи по всему дому. Брала одежду и бижутерию у Пернилле, у Лотты, когда оставалась у тети. Ничто не сдерживало Нанну. Она была сама себе хозяйка. Была такой с момента, когда начала говорить.

И вот теперь мать должна выбрать последнюю вещь, которая понадобится ее ребенку в этом мире. Одеяние для гроба. Платье для пламени и пепла.

Ее пальцы перебирали легкие ткани. Платья в цветочек, рубашки, блузки, джинсы. Наконец они остановились на длинном белом платье из индийского жатого ситца, с коричневыми пуговицами спереди. Куплено в конце лета по дешевке, никому не нужное холодной зимой.

Никому, кроме Нанны, которая носила эти яркие наряды и в дождь, и в снег. Которая никогда не мерзла. И никогда не плакала. Никогда не жаловалась. Нанна…

Пернилле прижала мягкую ткань к лицу.

Перед ее глазами висел пестрый сарафан. Она все бы отдала, лишь бы не делать этого.

Тайс Бирк-Ларсен сидел в конторе с агентом по недвижимости, безучастно глядя на цифры, планы и чертежи. Слово «Хумлебю» теперь звучало для него как проклятье. Черная злая шутка, которую сыграла с ним безжалостная судьба.

— Вы много потеряете, — говорила женщина. — Во-первых, гниль. Во-вторых, незаконченный ремонт…

— Сколько?

— Точно сказать не могу…

К ним шагала Пернилле, ее широко открытые глаза выделялись на бледном скорбном лице, каштановые волосы растрепаны. В руках она держала два платья — одно белое, второе в цветочек.

— Возможно, до полумиллиона, — сказала агент. — Второй вариант: вы заканчиваете ремонт. На это уйдет время, но потом…

Он смотрел в сторону стеклянной двери, не слушая ее. Она замолчала. Увидела. Поднялась со стула в смущении. Запинаясь, торопливо произнесла все подобающие случаю фразы, которые они знали уже наизусть. И поспешно вышла.

Пернилле проводила ее взглядом, вопросительно посмотрела на мужа, который выбил из пачки сигарету, закурил судорожно.

— Что-то не так, Тайс?

— Все нормально. Продаю дом. — Он сгреб в кучу бумаги на столе.

Она показала ему платья:

— Нужно выбрать.

Она приподняла сначала руку с белым платьем, потом с цветастым, словно речь шла о выборе наряда для одного из тех светских мероприятий, на которые они никогда не ходили. Словно они собирались на ужин в ресторане или на танцы.

— Которое?

Его раздумья длились секунду, не больше.

— Белое подойдет. — И затянувшись сигаретой, уставился в стол.

— Белое?

— Белое, — повторил он.

Рама — тот учитель, с которым они встречались в начале недели, был в середине списка. Те же вопросы, те же неинформативные ответы. Ему было тридцать пять лет. Проработал в гимназии семь.

У каждого из них они спрашивали: что вы можете сказать о Нанне?

— Общительная, веселая, умная… — перечислил Рама.

Майер катал по столу одну из своих таблеток.

— У вас с ней были хорошие отношения? — спросила Лунд.