Какая нелепая минута: все молчат, никто ничего не понимает.

«Только чтоб ничего не случилось с Альбертом Марковичем!» — молит неизвестно кого Марья.

Ей жалко Чижова. Никто к нему в больницу не приходит, передач не носит, забытый он какой-то.

Альберт Маркович выпрямился:

— Значит, так. Перевезти в реанимацию. Лида, Маша, хорошо промыть его. Шок. Сильное отравление. Похоже, наркотиками.

— Да, — сказал неожиданно Климов. Все повернулись к нему. Но он больше ничего не сказал.

— Ну? — спросил Альберт Маркович у него. И снова Климов не ответил. — Ладно, это потом, а пока не наступил паралич сердца, срочно в реанимацию! — Альберт Маркович вышел из палаты.

В разгар промывания, в тот момент, когда у Чижова появились робкие признаки жизни, в реанимацию влетела Галина. Торжествующе закричала:

— Вскрыт шкаф. Пропали наркотики!

Альберт Маркович даже не взглянул на неё, следил за приборами. Был он спокоен.

— Капельницу подключить. Раствор!

— Исчезли! Нужно было открыть кабинет. Нужно было вскрыть шкаф. Как же это?! Подсудное дело!

Задень Альберт Маркович не сказал с Марьей ни полслова, всё время на людях, и на ночь остался около Чижова.

Окончательно Чижов пришёл в себя через сутки. И через сутки пожаловал следователь. Уютный, мирный, в толстых очках на толстом носу, с добрыми складками щёк и губ, в сером мешковатом костюме.

— Где вы взяли ключ от кабинета старшей сестры? — спросил дружелюбно у Чижова.

— Он был открыт, — слабым голосом ответил Чижов.

— Как же «открыт», когда Галина Яковлевна утверждает, что заперла кабинет?! А шкаф тоже был открыт?

Чижов кивнул. Он полусидел в постели. Бледный, тощий, с тёмными подглазьями — оживший мертвец.

— Галина Яковлевна утверждает, что наркотики выдаёт только она и оставить шкаф открытым не могла никак. За десятки лет превратилось в автоматическую привычку запирать шкаф и кабинет. Может быть, вы просто не помните? Может, у вас было тяжёлое состояние? Хотелось бы услышать правду. — Следователь говорил мягко, тепло. — Вам не угрожает ничего. В минуту аффекта, в период болезни бывает всякое.

— И дверь, и шкаф были не заперты, — повторил Чижов.

— Как вы оказались в кабинете?

Чижов, видно, пытается понять, чего добивается от него следователь, и не может.

— Я хотел спать, — начал он добросовестно вспоминать. — У меня часто бессонница. Терпел, терпел. А знаете ли, мысли не спрашивают, туда-сюда дёргают. Пытался отвлечься, считал до ста. До девяти досчитаю, а тут опять — неприятная такая мысль, жужжит, как пчела. Почему-то как раз до девяти. И почему-то именно жужжит. Терпел, терпел, пошёл искать Лиду. Лиды нигде нет. Стал смотреть на её столе, может, думаю, хоть валерьянка?! А там разложены по кучкам таблетки. Кучка и фамилия. Откуда я знаю, от чего таблетки? Я же спать хочу! Конечно, я знал, что Галины Яковлевны нет, и знал, что она сама запирает, это все знают, а сунулся. Ума не приложу, почему. Открыто. Я удивился. Но не задумался ни о чём, открыто и открыто. Хотел скорее прекратить жужжание. Такое дело. — Чижов замолчал и тяжело дышал, уставший. После долгой паузы добавил: — Уж очень у меня воображение такое… вижу, в шкафу на выбор…

Чижов замолчал, следователь ждал, что он скажет ещё.

Не полагается при подобных разговорах присутствовать, а Марью почему-то не выгнали, как сидела при Чижове по распоряжению Альберта Марковича с полным набором спасательных средств — шприцем, каплями, стимуляторами сердца, так и сидит.

Непонятного много. Не только то, что кабинет и шкаф не заперты, главное — почему Чижов так вырубился? Ну, принял одну таблетку и — спи. От одной таблетки не может быть шока.

— Какое же лекарство вы взяли? И сколько? — осторожно спросил следователь, видно подумав о том же, о чём Марья.

Чижов не ответил.

Следователь повторил свой вопрос. Прибавил:

— Если бы взяли одну таблетку, вы не впали бы в такое состояние!

— Я больше ничего не скажу вам, — твёрдо, совсем непохоже на обычную, жалкую манеру разговаривать, сказал Чижов.

— Подожди, Маша, — прервал её Иван. — Ну, совершенно детективная история.

Раздался звонок. Оба вздрогнули.

Марья послушно встала, но тут же села и обе руки положила на колени, как ребёнком клала в детском саду.

— Я знаю, кто это, — сказала.

— Вернулись санитары за твоей соседкой. Я открою. — Иван встал, пошёл к двери.

— Ваня, сядь! — позвала она умоляюще. — Это не санитары.

Иван вернулся, уставился на неё:

— Игорь?!

Она покачала головой.

— Альберт?!

Звонок повторился, хозяйский.

— Не Альберт, — сказала Марья. Она ещё утром знала, что он придёт. Сердце ныло нестерпимо, она хотела встречи, чтобы бессонные ночи и одиночество, наконец, кончились, и боялась её. Снова звонок. — Он догадался, что мы здесь, — сказала. — Это отец.

Иван резко шагнул к двери, Марья удержала его за руку:

— Умоляю тебя, не нужно. Я не готова.

— К чему не готова? Увидеться с отцом? Этот узел нужно наконец разрубить. Слава богу, из вас двоих он оказался умнее. Пойми, Маша, он не мальчик, мало ли что. Будешь потом мучиться. У него недавно был тяжёлый сердечный приступ. Приезжала «скорая». — Снова звонок. — Иди, Маша, прошу тебя.

Что держит её в неподвижности? Ни одного аргумента за то, чтобы с отцом не встретиться, нет. Наоборот, сами собой растаяли обиды.

Осталась детская память — отец сажает её на колени, обнимает, и начинается весёлый «путь»: «Ехал пан, ехал пан по кочкам, по кочкам…» Она скачет по кочкам, вверх-вниз, и вдруг, когда меньше всего ожидает, «в яму — бух!», летит между коленями на пол. Захватывает дух, но горячие руки отца удерживают, не дают упасть, не ударилась она, не ушиблась.

Осталась детская память: отец несёт её спать. Она обхватила его за шею крепко-крепко. «Вот как я тебя люблю!» — говорит отцу, а отец ничего не говорит, уткнулся лицом в её шею, целует. От отца пахнет сладко — душистым мылом, гримом, лосьоном, чистотой.

Осталась детская память: отец ведёт её на правительственный приём. «Это моя дочка! — говорит встречным, знакомым и незнакомым. — Дочка!» И столько в этом «Дочка!» — гордости и радости!

Вот вечер на море, когда они все впятером сидят в открытом ресторанчике, пьют тягучее красное вино, от которого мелькают яркие разноцветные огни, и плывёт музыка вместе с морем, и звёзды сыплются на скатерть. Отец встаёт, подходит к ней, говорит: «Разрешите?», и они идут в круг танцевать. Никогда никого не будет она любить так, как отца. Он самый красивый, самый добрый, он так нежно обнимает её! У неё кружится голова. Во рту — вкус винограда, с южного неба сыплются на них с отцом звёзды. Вместе с ними по морю, по земле, по небу плывёт музыка. Нет, они плывут вместе с музыкой.