Марья встаёт, бежит к двери. Дрожащими руками распахивает.

— Папа?!

На площадке — никого.

Она сбегает с четвёртого этажа, не сбегает, слетает, спадает — через три, через пять ступенек, выскакивает на улицу.

— Папа?! — зовёт она. Оглядывается, но сквозь слёзы не видит ничего. — Папа! Папа!

— Идём домой. Сумасшедшая! Всё нужно делать вовремя. Он уехал. Не видишь? Приехал и уехал. В каждом явлении есть позитивные и негативные стороны. Машина украшает наш быт, упрощает взаимоотношения с окружающим миром, но вместе с тем, видишь, и рушит. Так, если бы не машина, он тихо брёл бы себе по улице, строил бы обиды — родная дочь не пустила в дом, а так — сел, включил зажигание, чик, и поехал. — Они снова в комнате. Иван на неё не смотрит. Ходит взад-вперёд по комнате, как Чижов. — Давай доскажи, чем там у тебя кончилась вся эта история с Чижовым и Альбертом?!

Не сразу понимает Марья, чего хочет от неё брат. Никак не может выбраться из горячего кольца отцовских рук, охраняющих её от падений в яму, от злых людей и одиночества.

Да, Чижов. И Альберт Маркович…

Чижов. Глаза в чёрном окаймлении густых ресниц, как нарисованные, губы, прямой нос, пышные волосы.

И вдруг это лицо, на котором постоянная жалкая улыбка, — сурово, смазана рельефная линия губ: «Больше ничего не скажу вам!»

Следователь не спросил: «Почему больше ничего не скажете?» — встал и вышел. Следователь напоминает доктора Айболита из сказки. Мягкие движения, мягкая улыбка, добрый голос.

Её сменили. Она может идти себе преспокойно домой, но как уйдёшь, когда следователь ходит по клинике? Колечка рассказывал о следователях, об их методах, как они поворачивали дело против лучших людей, как засуживали. Вдруг этот притворяется добрым, а возьмёт и погубит Альберта Марковича?! Она должна найти его, сказать, чтобы не верил Галине с Владыкой и Аполлоновной, она должна отвести удар от Альберта Марковича! Но ни в ординаторской, ни в конференц-зале, ни в палатах следователя нет. И вообще такое впечатление, что нет никого, кроме больных, — царство больных. Тогда Марья принялась искать Альберта Марковича. Заглянула в операционную, снова прошлась по палатам.

Сиверовна моет полы.

Санитарки, уборщицы делятся на тех, кто моет пол, и на тех, кто развозит по нему грязь. Развозить грязь легко. Насади мокрую тряпку на швабру или ленивку, подмахни посерёдке палаты, возле двери, возле окна и — привет, иди дальше, в другую палату, с этой же тряпкой.

Сиверовна — из тех, кто именно моет пол. Сначала она лезет в углы и под кровати и тряпкой, пропитанной горячей мыльной водой, собирает грязь. Потом долго отмывает тряпку в воде. Потом выливает эту первую воду и снова отстирывает тряпку. Набирает в ведро чистую воду, возвращается в палату. Повторяется всё сначала. Три раза моет одну палату, три раза стирает тряпку, три раза меняет воду. И после третьего мытья вода в ведре — чистая.

Наверное, только в их отделении не пахнет мочой.

— Ты, Маша, погоди иттить. Тебя искал Климов. Сильно волновался. Говорит, из-под земли. А где я тебя возьму из-под земли?

Сиверовна, как и Галина, одинока. Единственный сын погиб в войну. Не успел жениться. Муж ещё в Гражданскую погиб. Но Сиверовна не озлилась. Она верит в Бога. И когда говорит о Боге — Марью чистым воздухом обдаёт. Любит Марья слушать Сиверовну. «Говори, Сиверовна, учи. Сам человек выбирает себе учителя!» И сейчас с удовольствием смотрит в чёрные бусины-глаза и уже не так боится за Альберта Марковича.

— А куда все делись? — спрашивает.

— Сидели по очереди со следователем, а потом кто куда, врассыпную. Домой, небось, куда еще? Кончился рабочий-то день! А твой недавно стоял на лестнице с Климовым. Может, ещё и стоит?

— Он не мой! — вспыхнула Марья. — Общественный!

— Нешто я без глаз, Маша? Твой. Прибился к тебе. Ты не сомневайся, возьми и держи. Уж очень он божеский человек. Видать его сразу. — Сиверовна говорит едва слышно, не любит в разговор впускать больше одного человека. Марье это нравится. С Сиверовной вдвоём плещешься в разговоре, не разбрызгиваешь ни слова.

— Вот ты наконец! — окликнул её Альберт Маркович.

Она обернулась.

Альберт и Климов шли к ней навстречу.

— Эх, Маша, искал я тебя! — сказал Климов.

После Алиной смерти, кажется, внешний мир для него перестал существовать, лишь внутри шла, вершилась важная работа, и он, как сторожевой пёс, охранял эту работу, потому что в ней — весь смысл жизни Климова, кроме этой работы, у него больше ничего не осталось.

— Маша, мы вот тут составили заявление. — Альберт Маркович протянул ей лист, отпечатанный на машинке. — Ты говоришь, бороться, ну мы и решили бороться. — Марья стала читать. О «мёртвых душах», о взятках, о перепутанных анализах, о неправильном лечении было написано на листе. — Будешь подписывать? — спросил Альберт Маркович и, передав ей бумагу, сказал: — Вот он видел, Галина нарочно не заперла кабинет. Думала ли она, что именно Чижов? Видимо, не думала. Но зачем-то ей понадобилось не запереть. Кого она хотела подвести под монастырь? Это ещё будем выяснять.

— Я, Маша, видел, вышла из кабинета, вынула ключ из сумки, оглянулась как-то воровски, не видит ли кто, сунула обратно в сумку и пошла. — Впервые со дня смерти Али Климов говорит не отстранённо.

— Исчерпывающая информация, — усмехнулся Альберт Маркович. — Следователь так и предположил.

— Он предположил, а я видел. — Климов опустил голову. И Марья увидала совсем детскую макушку, пушистую, с хохолком. — У меня тоже бессонница, Маша, ты знаешь, но лежал, чтобы не разбудить никого. Вижу, Чиж встал. Я и пошёл следом. Не всё равно, брать у Лиды одну таблетку или две.

— А где была Лида? — спросила Марья.

Климов пожал плечами.

— Не знаю. На этаже её не было. Чиж долго ходил по палатам. Уж, наверное, была бы Лида, ничего не случилось бы. Чиж подошёл к Галининому кабинету, неуверенно так, по-моему, только для того, чтобы удостовериться — заперто, повернул ручку, дёрнул на себя, а дверь открылась, как в сказке. Я не пошёл за ним. Решил, выйдет, спрошу. Если есть, и мне перепадёт. Значит, стою, жду. Думаю, чего он так долго? Подошёл к двери, слышу его голос: «Не смей такое! Нельзя, Рита! Рита! Зачем ты?» — и всё в таком роде. Что же я буду слушать чужую беду? Ну, думаю, таблеток нет, вместо них лупцуют парня. Я — бежать. Пошёл к Алиной палате. Сел на место сестры, сидел, сидел. Чиж не идёт. Я и слинял на лестницу. Я часто вместо сна гуляю тут. Иду вниз, мне кажется — убегу от… Взбегаю наверх, вроде сейчас увижу. Опять вниз. Опять вверх. Вернулся, Чиж спит. Ну а я что? Каждую ночь в лунатиках. — Первый раз после Алиной смерти Климов разболтался. И он, точно почувствовав, что Марья так подумала, сказал: — Хочу отомстить. Никогда никому не мстил, а этим — отомщу. А всё одно я виноват.