Кто бы мог предположить, что она, всегда мягкая и уступчивая, сможет взбунтоваться?! В туалете подошла к зеркалу, в недоумении принялась разглядывать себя. Ни кожи, ни рожи. Нос торчит посреди красных пятен щёк, глаза — глупые, как у куклы. И чего полезла? В самом деле — выскочка. Вылезла, а без защиты: сожрут ведь! Главному с его подручными опыта в таких делах не занимать: разве трудно придраться, тем более что наверняка она совершает ошибки! Сожрут! Может, и правда, бежать? Жалость к себе — сладкое чувство.

Нельзя так! — разозлилась Марья, плеснула в лицо ледяной водой и принялась уговаривать себя: сегодня сделала тот главный шаг, после которого нельзя жить по-старому, и вопрос не в том, остаться или не остаться в клинике, важно то, что она теперь — человек! Марья выпрямилась.

Весёлый получился рабочий день. Лекарства не розданы, уколы не сделаны. Но борьба так борьба. Она пошла к своим больным.

Альберт Маркович ждал её после работы.

— Машенька, нам, кажется, по пути. Вы тоже едете на юго-запад?

Они вышли из клиники вместе.

То, что Альберт Маркович решил проводить её, удивило. Такой большой врач! В ту же минуту, как подумала об этом, пришла другая мысль, от которой сразу заболела голова: а вдруг он, как Игорь, решил поразвлечься с ней? Говорил же Игорь, для медиков это всё равно что чаю выпить. Наверняка женат этот Альберт Маркович — он такой старый!

— Простите, — резко начала Марья, заранее оскорблённая, — мне не на юго-запад, мне совсем в другую сторону. Я не хочу ехать с вами вместе! — сорвалась она на правду.

Альберт Маркович даже остановился от удивления, испытующе уставился. Видимо, что-то он понял по её возбуждённой физиономии, потому что облегчённо вздохнул.

— Какой вы ещё ребёнок, отважная моя девочка! Похоже, в вашу очаровательную и умную головку пришли нехорошие мысли. Не нужно, Машенька, обо всех мужчинах думать плохо. Может, кто и обидел вас?! Просто сегодня мне очень одиноко, захотелось поговорить с хорошим человеком. Вы, наверное, решили… — Он замолчал. И молчал долго. — Не волнуйтесь, Машенька, с моей стороны вам не угрожает ничего плохого. Почему-то я хочу, чтобы вы знали: официально я женат, а живём с женой в разных местах, я — у мамы. Разводиться мне некогда, и я не интересуюсь женщинами. Есть у меня дочка Светочка, я очень люблю её. Вот вам моя печальная повесть. Моя старая еврейская мама любит меня больше собственной жизни, потому что я у неё один «во всю жизнь». Моего отца расстреляли в тридцать седьмом — были и такие времена, когда расстреливали без суда и следствия. Мама растила меня трудно. Не могла устроиться на работу по специальности. Здорово ей досталось! Отца реабилитировали в пятидесятые годы, как многих, но что толку в бумажке, когда человек погиб?!

И Марья пошла рядом с Альбертом Марковичем. Ей было стыдно за свою вспышку, но она не находила слов оправдаться.

Повернули с Садовой на Ленинский проспект к метро.

Стремительным потоком врывались на проспект машины с улицы Димитрова, задевали сумками несущиеся к метро и к автобусным остановкам люди, в ларьки за мороженым, газетами и цветами стояли очереди. Над Альбертом повис лёгкий снег, голубой в сумерках. Было непонятно, как тёмное, почти чёрное небо может рождать светлый снег, но оно рождало новые и новые россыпи. Снежинки совсем не походят на цветы земляники, распускающиеся каждый год на могиле матери, и сумеречное зимнее небо, нависшее мрачным куполом над проспектом, совсем не походит на светлое майское в день маминого рождения, но ощущение возникло точно такое, какое бывает только около маминой могилы. Очутившись, как в люльке, в снежной пляске, Марья растворилась и в ней, и в тёмном небе, даже мрак, нависший над городом, ощущая, как благо: в ней разлился тот же покой, какой бывает только около маминой могилы. Этот покой соединил в гармонию чёрное небо, и чистый снег, и лицо человека, смотрящего на неё, освещённое светом, как в церкви — лики святых-страдальцев.

— Что с тобой, Маша?

Сейчас, наконец, она поймёт то, что держит её часами около маминой могилы!

— Вы всё знаете, скажите, люди умирают совсем? Может быть, ваш отец, моя мать умерли не совсем и смотрят на нас с вами сверху? Если не совсем — значит, мы встретимся? И тогда не страшно умирать. Что над нами? Бог? Природа? Кто, что делает всё это?

Он не рассмеялся. Поёжился, точно ему за шиворот неожиданно сунули пригоршню снега.

— Ты хочешь, чтобы я, скромный врач, ответил на вопросы, над которыми бились лучшие умы человечества, тратили свои жизни.

Над ними повис снег.

— Умер! Вот тебе твой хвалёный Альберт! Вешаешься ему на шею, бесстыжая! Ходишь по пятам! — Галина сияла.

А Марья не понимала: почему, если кто-то умер, нужно так радоваться? Почему Галина встретила её на лестнице и заглядывает в глаза?

Ухнуло от страха сердце в колени. Ярко крашенные Галинины губы, яркие щёки, яркие цветы блузки слились в единое пятно, Галина — красная, кровавая.

Кто умер? Альберт Маркович? Но тут же Марья откинула это смешное предположение, он позвонил ей в восемь, как звонит каждое утро, сказал: «Здравствуй! Поздравляю тебя с началом нового дня!» Не мог он умереть за час пути! Значит, умер его больной? Кто? Пошла мимо Галины, но шла по коридору медленно, ноги затяжелели. Галина цокала каблуками следом.

— Мы ещё разберёмся, в чём тут дело! — говорила возбуждённо, а Марье слышался стук молотка по гвоздю — цок, цок, цок. Разберёмся? А что, если Альберта Марковича посадят в тюрьму?

Климов умер? Этого не может быть. Вчера Климову сняли швы. Через два дня его выпишут.

— Здравствуй, Маша! — Сиверовна несёт сразу два судна. Она подаёт Марье знак глазами, и Марья сворачивает за Сиверовной к туалету.

— Ты куда, курсантка? — Галина тоже поворачивает к туалету.

Несолидно ведёт себя Галина: открыто радуется тому, что кто-то умер, идёт за ней в туалет! Что нужно Галине от неё?

Марья пошла в перевязочную. Поставила сумку с бутылками из-под кефира — после работы надо сдать и купить еды, надела халат. И тупо уставилась в окно. Серый день. Ни солнца, ни снега. Галина потерялась где-то в коридоре, и у Марьи есть минута подумать. Наверное, это Чижов.

Заглянула Сиверовна, поманила. Марья пошла за ней. Да, она догадалась правильно — умер Чижов, Сиверовна идёт к его палате. Но от чего? От колита да гастрита внезапно не умирают.

— Он жив! — услышала Марья голос Альберта Марковича. Обошла Сиверовну. Туго обтянуто белой кожей лицо. Запрокинуто. Торчит кадык. Остр подбородок. Остр кончик носа. Как же — жив? Мёртв.

Альберт Маркович без халата. Склонился к самому лицу Чижова.

Все здесь — Галина, Аполлоновна, ночная медсестра, крашеная блондинка Лида, всегда с гримасой на лице, будто только что выпила английскую соль, и почему-то Климов здесь. Марья видит его сбоку — малиновое ухо, край малиновой щеки.