Сейчас сидит, потерянный, молчит. О чём думает? В её доме он может позволить себе побыть самим собой. Марья обняла его за голову.

— Тюху помнишь? — спросила и тут же прикусила язык: дура жестокая. — А помнишь, мы все к Новому году придумывали подарки? Маме — волшебную лампу! Помнишь, как долго мы с тобой расписывали абажур, собачками, человечками, деревьями, цветами и всё время сталкивались головами? А помнишь, мы втроём ездили в Эрмитаж? Ванечка, это настоящее было. Хрустали, машины…

— Одно другому не мешает, — сказал Иван холодно, высвобождаясь из её объятий. — В семнадцатом году, Маша, людям говорили: «Сейчас терпите, жить по-человечески будете потом, придёт изобилие!» Или вариации на тему: «Принесём себя в жертву своим детям, будущим поколениям!» Теперь-то мы знаем, как «потом жили», какое потом пришло «изобилие»! И как живут дети тех, кто жертвовал собой. И их дети. До сих пор народ терпит — ждёт, когда же начнёт жить. Человек, Маша, должен жить хорошо сейчас. Удобно должен жить. И, если есть такая возможность, — взять это «хорошо» сейчас, почему же не взять, Маша?!

— Хрустали, ковры — не необходимое… это не истинное.

Иван засмеялся:

— Ты ошибаешься. Маша, ковёр — это тёплый пол и здоровые ноги. Хрустали — это воспитание вкуса…

— Какого вкуса, Ваня? — перебила она. — Я попробую объяснить. Мне кажется, что-то смещено сейчас в жизни, почему-то главным становится то, что вовсе не должно быть главным. Вот у нас в клинике… Плохо стало больному. Приступ тяжёлый. А это час политинформации. Врач Альберт Маркович не пошёл на политинформацию, снимал приступ. Снял, понимаешь, вытащил больного буквально из смерти. А ему выговор объявили. — Боясь потерять заинтересованность Ивана, Марья спешила: рассказывала о врачебной некомпетентности, корыстности. — Я раньше думала, руководители — это самые, самые… — она поискала точное слово, не нашла, — в общем, совестливые. А во главе нашей клиники знаешь кто? Он ещё в институте отличился на общественной работе. Умеет авторитетно болтать, знает все ходы-выходы в жизни, лечить не умеет. Кого он будет тянуть вверх, на руководящие должности, кого слушать? Тех, кто хвалит его, тех, кто слушается и не причинит ему беспокойства, тех, от кого ему выгода, так ведь? А до больных ему и дела нет.

— Подожди, Маша, ты всё свалила в кучу, хрустали, политинформации, некомпетентность.

— Не в кучу, всё связано, Ваня, — храбро врёт она. — Хрустали — внешнее в жизни. Ты видел когда-нибудь, как умирает человек? — перескочила она. И поняла: не надо ничего выдумывать, когда пишешь. Человек умирает, а в это время идёт собрание о принятии обязательств, и Галина, нет, Владыка тост произносит. Не тост — речь, длинную, демагогическую. И никаких больше рассуждений. Читатель сам увидит главное и неглавное. Марья засмеялась.

— Ты что? — удивился Иван.

— Встретились мы с тобой, я разболталась и кое-что уразумела. В главвраче нашем разобралась. В последнее время стал являться на все конференции, восседает в президиуме и ежедневную свою речь начинает словами: «Мы людьми не дорожим. Не старое время. Сейчас врачами пруд пруди. И медсёстрами!» Врёт и не краснеет. Представляешь, медсестёр не хватает, а санитарки и вовсе перевелись. Наша Сиверовна — архаическое явление. Правда, есть такие, что ради прописки в Москве готовы на всё. — Марья говорит, а видит пустую страницу, быстро заполняющуюся под её рукой.

Наконец-то Владыка получается живой: «Пег. Почти поседел, но серебра седин не получилось — волосы желтоваты. Кто знает, лицо и могло бы случиться, да не случилось: все черты выражают лишь чувство собственной неповторимости. Подушки щёк, подушка подбородка, плоская пластина лба. По этим подушкам и по гладкому лбу легко читаются его нежные привязанности к мучным и острым блюдам, к спиртным напиткам, к безмятежному сидению на одном месте».

— Ну, как тебе, Ваня, подать, чтобы ты увидел его. Он всегда идёт первый, не оглядываясь, идут ли за ним, знает: идут. Никого не видит, никого не слышит, он себя показывает: как много места он занимает, и какие у него модные брюки торчат из-под халата, и какие модные ботинки! Истории болезней тоже не читает и не вникает в то, что говорят палатные врачи о больных. Если же больной осмелится обратиться к нему с просьбой или жалобой, отмахнётся, как от назойливого комара, словцом «Разберусь!». И, конечно, разбираться не подумает. Почему, Ваня, все воспринимают это как должное? Кто слуга, а кто — властелин? Помнишь, Колечка говорил об этом?

— Слушай, у тебя драмы потрагичнее моих! У нас не стоит вопрос, жить или умереть. А у вас стоит именно этот, вернее, только этот вопрос. Довольно неуютная ситуация.

Параллели Иван не провёл. Наоборот, разрубил их жизни: у тебя — своё, у меня — своё, но ведь это не так, у них как раз одно и то же.

— Владыка похож на Меркурия, — сказала Марья. — Один к одному. Так же окружил себя неталантливыми людьми, так же равнодушен к человеку, так же — завистлив, тщеславен, коварен, хитёр. Знаешь, он вызвал меня сразу после конференции и сказал, что в медсёстрах не нуждается.

Иван резко поднялся.

— Погоди, а ты ещё медсестра? Ты так и не поступила в институт?

На лице брата было такое искреннее, такое детское удивление, что Марья рассмеялась:

— Не достойна. Проваливаюсь три года подряд.

В этот миг раздался пронзительный долгий звонок в дверь — оба вздрогнули и недоумённо уставились друг на друга. Но звонок звонил, и оба пошли открывать.

Перед ними стояли трое мужчин в белых халатах.

— За тётей Полей, — прошептала Марья испуганно.

Они оба начисто забыли про тётю Полю. К радости Марьи, тёти Поли дома не оказалось. Она исчезла, даже позабыв запереть свою дверь.

— Извините, ради бога, — весело сказала Марья. — Больная исчезла. Как объявится, позвоним.

Разгорячённая собственной исповедью перед братом, счастливая оттого, что он слушал её, что так расстроился из-за её провалов в институт, Марья будто снова стала девчонкой — впору бежать наперегонки или прыгать на одной ножке.

— Вернись к Алёнке, — сказала Марья, когда за врачом и санитарами закрылась дверь. — Прошу тебя, пока не поздно, отдай подарки обратно тестю, вернись к Алёнке. Зарастает…

— Что «зарастает»? — машинально спросил Иван, не успевший переключиться с одной темы на другую.

— Загривок и позвоночник закостеневают. Мозг заплывает жиром. Необратимый процесс, Ваня.

— Почему ты не выходишь замуж? — оборвал её Иван.

Первое время, когда Игорь после новой её попытки заговорить о ребёнке «сматывал удочки», Марья плакала. Сядет на пол, привалится спиной к двери и прислушивается: не заскрежещет ли ключ, не возвращается ли Игорь? Ей казалось, жить без Игоря невозможно. Но с каждым разом всё легче переносила она разлуку, а в последний месяц даже радовалась: наконец ушёл, можно сесть за письменный стол. Больничная тема исчерпала себя. То ли в самом деле Игорь повлиял, то ли Марья выросла и поумнела, мучиться из-за Галины ей теперь в голову не придёт. А разговаривать с Игорем стало не о чем. Вся Москва гудит, а он «Мастера и Маргариту» не читал. Правда, песни Окуджавы, Высоцкого, Галича может слушать часами, они, — считает он, — жизнь народа, к литературе же относится с улыбкой: несерьёзное дело. У них сложились ровные тёплые отношения. Хорошо, что есть встречи. Но уже можно и без них. Игорь не выдержал первый.