вложение получилось. Сдавать его можно за большие деньги.

— Замечательный дом. Просто произведение искусства, — проговорила Грейс онемевшими губами.

— Ну, это вы, девушка, преувеличиваете. Дом как дом.

— Нет, это вы не понимаете, мистер Соломон Уайтхед, — сказала Грейс и наконец нашла в себе силы, улыбнулась в ответ.

С лица Уайтхеда улыбка исчезла.

Грейс спиной почувствовала, как изменился настрой остальных. Как прежнее недопонимание медленно сменялось простым страхом.

— Могу ли я спросить, как часто вы бывали в этом доме?

— А откуда у вас такие вопросы? Вы шериф? — поинтересовался Уайтхед.

— Заинтересованное лицо.

Уайтхед усмехнулся.

— Молодежь вечно любит лезть в чужие дела. Ничего не меняется.

— Должен же кто-то в них лезть, — буркнул Джим.

Грейс бы улыбнулась. Но она больше не властвовала над собой.

Грейс сжала кулаки за спиной так сильно, что ногти, и так подстриженные коротко, впились в ладони до красных полос. Перед глазами потемнело, а потом все медленно начало проясняться.

Он был здесь. Джексон. Он все время был здесь, но не показывался. Он являлся к ней всюду, всегда направлял, указывал, помогал. Но потом уходил. А сейчас, наконец, вышел из тени. Джексон видел все. Джексон был с ними.

— Ответьте на вопрос, который вам задали, мистер Уайтхед, — прохрипела Грейс.

Соломон Уайтхед вновь улыбнулся. Но в глаза Грейс он не смотрел, а глядел сквозь нее, на Джима. Ошибочно подумал, что вся сила семьи собралась в теле уставшего и измученного недугом молодого мужчины, будто иначе и быть не могло.

— Я был здесь редко. В основном летом. Здесь просто замечательная вода, когда тепло, — ответил он.

Грейс почувствовала, как Джим вздрогнул. По правде говоря, вздрогнул бы каждый, только представив, как Соломон Уайтхед касается заповедной воды, которую сказал сторожить Джексон. Но такое просто невозможно представить.

— С семьей, наверное? — задала вопрос Грейс.

— Конечно. Любой уважающий себя гражданин должен заиметь семью. Дети, жена. В этом ведь смысл.

— Замечательно сказано, мистер Уайтхед, — проговорила Грейс. — Вы, получается, истинный гражданин мира людей.

— Мира людей? — удивился Уайтхед.

— Мы его так называем, — ответила Грейс.

— Интересные у вас игры, ребята.

Лиза гладила Джима по ребрам, а он мелко дрожал. Холод, спасавший его от самого себя, в подвале Уайтхеда испарился. Джим сгорал изнутри. А Сабрина все еще молчала.

— Наверное, вы любите свою семью, — проговорила Грейс.

— Люблю, — ответил Уайтхед.

— Тогда зачем же вам гроб в подвале?

— Сейчас, милая девушка, никогда не знаешь, что завтра понадобится.

— Для себя готовили?

— А для кого же? Я не молодой, о смерти надо заранее заботиться.

Грейс усмехнулась про себя.

— Не похоже, чтобы он подходил вам по размеру, — сказала она.

— К старости и подряхлеть можно, — сказал Уайтхед и улыбнулся.

Улыбка. Что же это за улыбка… Урод, который смеется. Вросшая в кожу ужасная рана, разорвавшая лицо на две кривые части.

— Зачем вам такой глубокий подвал? — спросила Грейс.

— Разве это глубокий?

— Почему он оборудован как бункер? Насколько я знаю, вы атеист, в Апокалипсис не верите. Зачем к нему готовиться?

— Да обычный подвал, что же в нем такого?

Грейс сумела улыбнуться.

— Метров восемь. Бетон, камень. Звукоизоляция. Неужели думаете, что это так незаметно?

— Еда меньше портится.

— А зачем вам тогда холодильник?

— Сейчас-то незачем. Ваш братец обделал здесь все утеплителем. Забрал у меня холодильник, между прочим, хороший.

— А прежде? Вам не хватило обыкновенного?

Уайтхед замялся.

— У меня детей много, когда мы тут жили, много еды надо было.

— На троих детей — огромный подвал без единой полки на стене?

— Дети много едят, ставил на пол.

Уайтхед, казалось, разозлился.

— А могу ли я вам вопрос задать? — поинтересовался он и улыбнулся. — А то все вы меня спрашиваете, а мы не на допросе, милая леди. Мы в диалоге.

Грейс почувствовала, что отказаться нельзя.

— Спрашивайте.

— Какой ваш любимый цвет?

— Белый, — сразу же ответила Грейс.

— Ничуть не сомневался. Вы выглядите так, словно вы только белый и может любить.

— Почему же?

— А мы разные.

— Тогда ваш какой? — сразу же спросила Грейс.

— А мой — коричневый, — ответил Уайтхед и улыбнулся. — Видите, как легко, оказывается, проводить диалог? Давайте еще.

Грейс сжала пальцы так, что они уже начали неметь.

— А вы любили свою работу? — бросила она, не задумавшись даже, что бы получше спросить.

— Я и сейчас ее люблю.

— Платили только, наверное, маловато.

— Не жаловались, на все хватало.

Грейс поняла, что больше не чувствовала рук. Пальцы немели, кулаки расцепились. Грейс успокоилась. За ней медленно успокаивались и все остальные.

— Скажите, а чем вы тут занимаетесь?

— На улицу-то я не выйду никак, — сказал Уайтхед, чуть обдумав ответ. — Читаю газеты, сплю, иногда ем. Воздуха, знаете, хочется уже. Землю увидеть, воду. В четырех стенах плоховато.

Грейс взглянула на кроссовки Уайтхеда, на его лицо, снова на кроссовки. Маленькие затертые пятнышки прилипшей земли на носках. Если бы появились давно, не были бы такими яркими.

Грейс закрыла глаза, сделала глубокий вдох и снова посмотрела на Уайтхеда. Он пугал уже меньше. Подуло холодом, совсем мимолетно. Грейс почувствовала ее прикосновение к голой шее. В подземном царстве они наконец были не одни.

Наконец можно переиграть.

— Скажите, а как ваши дети? — спросила Грейс ровным голосом.

— Мои дети?

— Ваши. Вы же сказали, что их трое.

— Трое, — с неуверенностью проговорил Уайтхед.

— Так как они?

— Причем здесь мои дети?

— Как поживает Джон? Я слышала, он уехал в Лондон, поступать на врача, — продолжала Грейс.

— Да. Он очень хотел быть стоматологом.

— Неужели? А я слышала, что в школе он активно занимался