— Потише, паренек, — произнес мой гость со злойласковостью. — Я на голову выше тебя и килограмм на двадцать тяжелее,показательный бой устраивать не рекомендую, потому как я тебе шею сверну.Такчто до свидания.

Я затравленно переводила взгляд с одного на другого.

— Дима, — начала почти шепотом. — Я тебеобъясню…

— Не трудись. — Он еще немного потоптался возлепорога и резко бросил:

— Ухожу! Буду жить у мамы.

Хлопнул дверью и исчез, а я заплакала. Сашка продолжал естьсуп.

— Помиритесь, — сказал. — Чего ревешь-то. А ине помиритесь, другого найдешь. Такая баба без мужика не останется.

— Заткнись, — сказала я.

— Любишь мужа-то?

— Не твое дело.

Тут я вдруг поняла, что скорее всего стала свободнойженщиной, с Димкой и в доброе время говорить было трудно, а уж в даннойситуации просто невозможно. Я вытерла слезы и взяла ложку.

Часов в пять у нас появились гости. Подкатил “жигуленок”, ииз него вышли два типа очень подозрительной наружности. На крыльце, где ихвстречал Сашка, они долго трясли ему руку, хлопали по плечам и даже обнимались.Вид все трое имели бандитский. Увидев меня, мужики присвистнули.

— Ну, Саня, даешь. Где ты ее нашел?

— На дороге. Пришлось подобрать. Марья, собирай настол, гости у нас.

На столе появились бутылки и закуска. Мужики сели,приглашали меня, хватая за руки, но Сашка неожиданно вступился:

— Она скромница, водку не пьет. — И кивнул мне:

— Иди в переднюю.

Я забилась в угол дивана, чутко вслушиваясь в разговор.Никакого сомнения у меня больше не было: на моей кухне пили уголовники. То, чтоих трое, наводило на мысль о бежавших. Их ищут, они прячутся, и в такойситуации жизнь моя, пожалуй, стоит недорого. Я подошла к окну: рамы двойные,вынуть их можно, но шум услышат в кухне, после этого меня могут запереть вподвал или попросту убить.

Я вернулась на диван. Веселье в кухне нарастало. Матерщина,тюремный жаргон, пьяные выкрики. Запели “Таганку” и ударились в воспоминания.

У меня разболелась голова. Лучше всего лечь спать. В комнатея устроиться не рискнула, безопаснее в чулане, от этих подальше, и дверь там накрючок запирается, хотя какой тут крючок… Я взяла белье, одеяло с подушкой ивышла в кухню. Сашка на меня покосился.

— Куда?

— В чулан. Спать хочу.

Он встал, проводил меня и позаботился, чтобы я не смоглаудрать: все заперто и ключи у него. Окошко в чулане — собака не пролезет. Язаперлась и легла. Было холодно, пьяные выкрики доносились и сюда, уснуть неполучалось. Часам к двум в доме стало тихо. Не успела я вздохнуть соблегчением, как услышала шаги и стук в дверь.

— Кто? — спросила испуганно.

— Я это, — ответил Сашка. — Открой.

— Зачем, уходи. — Я силилась придать твердостьсвоему голосу, но он предательски дрожал.

— Открой, дура, — зло сказал Сашка. — Нетрону я тебя.

— Не открою. — Я вскочила, намертво вцепилась вручку двери и стала тянуть ее на себя.

— Слушай, больная, — вздохнул он за дверью и вродебы даже покачал головой. — Я тебе русским языком говорю: ты мне безнадобности.

— Ага, — не поверила я.

— Ага, — передразнил он. — Твой крючокдурацкий и секунду не продержится.

Что верно, то верно. Я подумала и открыла. Сашка ввалился в чулан,мотало его здорово.

— Здесь спать буду, — заявил он. — Так лучше.Для тебя.

И бухнулся на кровать. Через минуту он уже спал.

Я заперла дверь на жалкий крючок и села рядом с Сашкой.Где-то через час смогла убедить себя в том, что Сашка в самом деле спит, а неприкидывается, и, косясь на него с опаской, обшарила его карманы. Ключей небыло, так же, как не было документов или чего-либо еще, что навело бы на мысль,кто он такой. Ясно, что ключи в доме, но идти в кухню я не решилась, а вдругэти не спят?

Просидев с час и изрядно озябнув, я взяла подушку,переложила ее к Сашкиным ногам и легла к стене. Водкой от него несло за версту,к тому же он начал храпеть, а среди ночи опять забормотал, я чутковслушивалась, но поняла только одну фразу: “Голову, голову ему держи” — иличто-то в этом роде. Ноги у меня были ледяные, я тянула на себя одеяло, а потомприжалась к Сашке. Было стыдно, но так теплее.

Утром мужики сели опохмеляться. Вид имели мятый, угрюмый,были молчаливы, но, выпив и закусив, развеселились пять. У меня с утра болелаголова, я готовила за перегородкой и думала, во что умудрилась вляпаться.

К обеду один из гостей, звали его Витюней, съездил в магазини привез водки, веселье пошло по нарастающей. Меня садили за стол, звалихозяйкой и потчевали водкой. Чтобы отвязаться, я выпила cтопку.

Мужики выходили покурить на улицу, вернувшись, не заперлидверь, поэтому Димка вновь появился неожиданно.

— Что ж тебе дома-то не сидится, паренек? —спросил Сашка. Димка таращил лаза, потом, запинаясь, спросил:

— Это что вообще такое? Я подошла к нему.

— Дима, ты бы ехал домой, а? Я тут с друзьями. — Ясмотрела в его лицо и молилась, чтобы он понял. — Ты, Дима, сразу к папезаскочи, объясни, что я здесь, с друзьями. Скажи, Маша праздник устрoила, приехатьникак не может. Я должна была навестить его, а теперь никак не могу.Предупреди.

Димка таращился на меня во все глаза.

— Ты слышишь, Дима? — ласково спросила я. В глазахего мелькнуло понимание, и он попятился к двери. За моей спиной возник Сашка,обнял меня за плечи, а Димка пошел пятнами и заорал:

— Обнаглела совсем! — И выскочил из дома.

Сашка заглянул мне в глаза, я разом почувствовала себя оченьнеуютно, в глубине его глаз было что-то холодное и беспощадное, а я поняла, чтоне так он пьян, как старался казаться.

— Чего ему надо было, я не понял? — удивилсяВитюня, с трудом продрав глаза.

— Дурачок какой-то, — ответил Сашка.

Через полчаса возле окон затормозил мотоцикл с коляской, и вдоме появился участковый Иван Петрович. Участковым он был еще во времена моегодетства, когда я приезжала к бабуле на каникулы. Человек Иван Петровичдобродушный и в селе уважаемый.