Когда катер подошел к пирсу, мальчик первым подал мне руку. Потом, по дороге к лагерю, он догнал меня и протянул яблоко.

Через день я пришла в их дружину. Шел концерт. Абд аль-Кадер пел, танцевал, участвовал в пьесе. Я сидела в первом ряду. Кланяясь, малыш каждый раз поворачивал голову в мою сторону: понравилось ли? Я хлопала всем, но ему больше других. А встречаясь с ним взглядом, еще и кивала, как старому знакомому. Друг же! Сам тогда, на катере, остался в легкой рубашке, а мне отдал куртку. Потом — яблоко…

После концерта и ужина он «друг подошел, взял меня за руку и жестом пригласил погулять по аллее. Когда отхлынул поток детей, Абд аль-Кадер расстегнул куртку и вынул из-за пазухи кусок припрятанного для меня вкусного пирога с яблоками. Отказаться — значило обидеть малыша. Я по-братски разделила пирог, жестами, а где и словами объяснила, что так делать не следует, что я не голодна и что мне было бы намного приятнее, если бы пирог съел он, мой маленький друг.

С тех пор мы подружились. От Наили я много узнала о нем.

Его семья жила в Сайде. Во время бомбежки они с соседями еле прорвались в Бейрут. У него есть сестры и братья.

— А отец?

— Остался с бойцами Демократического фронта освобождения Палестины.

Наиля тихо, для меня уточнила:

— Уже здесь получено известие, что он погиб. Но мы не говорим ему. Пусть Артек для него ничем не омрачается. Успеет узнать об этом в Сирии.

Абд аль-Кадер тревожно заглядывал нам в глаза, пытаясь догадаться, о чем мы говорим, потом не выдержал, спросил:

— Может, есть письмо от отца?

Бедная Наиля! Видимо, ей не впервые приходилось уходить от прямого ответа.

— Ты же знаешь, что все новости ожидают вас в Дамаске, — сказала она ласково.

Мальчик легко, по-детски поверил и стал вслух мечтать о том, как они с отцом, наконец, встретятся и обнимут друг друга.

Но я-то знала, что он уже сирота, и старалась как можно чаще видеть его. Малыш тоже потянулся ко мне всем сердцем. Где бы ни встретились мы — он со всех ног мчался мне навстречу.

Однажды их отряд повезли на экскурсию в Севастополь. Вечером я пошла к нему. Торопилась, предвкушая радость встречи. Каково же было мое разочарование, когда увидела его, маленького, грустного, поникшего.

Я сразу же разыскала Наилю.

— Что с тобой!? Ты заболел? Или устал?

Даже не верилось, что со мной говорит ребенок — так разумна была его речь:

— Как красив ваш Севастополь! Сколько в нем замечательных исторических памятников. Как он зелен и чист. А мой родной город Сайда! Ведь это — финикийский Сидон!.. Он весь — уникальный памятник арабской культуры. А теперь от него остались руины. Как и от Тира и Набатии… Они хотели сжечь гордость мусульман — мечеть Аль-Акса в Иерусалиме. Они разбомбили крепость Калет-аль-Шакыф, наш исторический памятник. Враг хочет уничтожить нашу культуру, а потом сказать, что мы — никто и ниоткуда.

Долго в тот вечер бродили мы по тенистой кипарисовой аллее, и я утешала Абд аль-Кадера (спасибо Наиле за ее долготерпение), как могла.

— Разве ты не знаешь, — говорила я, — что во время Великой Отечественной войны враги разрушили много наших городов. Среди них и тот, который так понравился тебе сегодня. Мы построили все заново, все возродили.

Малыш взглянул веселее:

— Разве крепости тоже можно заново построить?

— Конечно, ведь их когда-то строили такие же люди, как вы. Так почему ты думаешь, что вы не сумеете восстановить свои памятники?

Абд аль-Кадер уже мечтал:

— Я буду строителем. Вначале — в Сайде, потом — в Тире. Наши города станут такими же, как были. Я приеду учиться к вам, в Киев. Дай мне свой адрес… А ты потом приедешь к нам, в Палестину. Но пока я буду твой далекий сын, а для твоей дочери — брат. Ведь без мужчин в доме плохо.

Но случилось так, что в последние перед отъездом палестинцев дни я не могла повидаться с Абд аль-Кадером — подвернула ногу и почти не выходила из гостиницы.

Однажды ко мне пришла Наиля.

— Что случилось? — встревожилась я, увидев ее взволнованное лицо.

— Завтра палестинцы улетают в Сирию. У нашего Абд аль-Кадера уже и слезки были сегодня вечером. Вот мы и отправились за вами.

Я заметила его издали. Малыш горестно и сиротливо сидел на веранде, где пели, рисовали, играли в шахматы, барахтались другие, счастливые дети. Он был несчастлив — и не скрывал этого. Изредка всматривался в темноту аллеи. И вдруг! Встрепенулся, бросился вперед, перескакивая через две ступени, и птицей понесся к нам. Прилетел — и повис на шее, обвив ее ручонками, шепча в ухо:

— Ваш сын, ваш брат.

Потрогав бинт на ноге, жалостливо спросил:

— Больно?.. Ну скажи — больно?

Последний вечер мы провели вместе.

На следующий день палестинцы улетели. И с ними — мой Абд аль-Кадер. Мы оба плакали при расставании. А он, смахивая слезы, все повторял и повторял:

— Я приеду в Киев учиться. Скоро вырасту — и приеду. Ведь у меня там есть теперь другая «умма» (мама). Я буду это помнить каждый день…

После кровавой бойни, которую недавно учинили сионисты, я не знаю: жива ли твоя мама, сестры, братья. Жив ли ты, мой добрый малыш, бесхитростный, искренний, горячий. Где ты? Что с тобой? Не голодно ли, не холодно ли тебе? Не обгорело ли от горя твое маленькое сердце? И не зажег ли этот огонь безжалостным блеском твои доверчивые глаза?

Одно утешает меня: если ты жив, есть надежда на встречу. На пяти разных листах, по-русски и по-арабски, записал ты мой адрес, а когда я спросила, зачем тебе так много моих адресов, ответил простодушно и мудро:

— Если потеряю чемодан, адрес останется в кармане, если снимут с меня рубашку, адрес будет у друга. Еще один я зашью в карман штанов. Свой перешлю позже. У меня пока нет дома. Может, я буду жить у дяди в Дамаске, а может, у другого папиного брата. Но где он сейчас — я тоже не знаю.

И еще — Наиля сфотографировала нас и обещала выслать фото: я выхожу из катера, Абд аль-Кадер бережно ведет меня по сходням, понимает: укачало, нужна рука мужчины. И он протянул мне ее, маленькую, худенькую, трепещущую. Какая тонкая, большая душа оказалась в хилом теле ребенка.