девочку, которая никогда не смеялась. Она старалась держаться в стороне даже от своих палестинских подруг: то сидела на веранде одна, глядя на море, то одиноко бродила по саду. Наиля рассказала мне ее историю.

— Мусульманские семьи многодетны. А вот Лара была единственной дочерью. Ее любили и баловали отец и мать. Ларин отец был крупным военным специалистом в Организации освобождения Палестины. Когда начались бомбежки, он стал сам возить ее в школу на своей машине. Однажды не успел завести мотор, как последовал взрыв. К счастью, никто не пострадал. Отец отвез дочь в безопасное место, а сам ушел сражаться. Взяла в руки автомат и мама. Через три дня их друзья пришли за Ларой и сказали, что родители ее убиты в один день. Девочку перевезли в Сирию, в лагерь Ярмук.

Очевидно, многие наши дети в Артеке знали, что произошло с Ларой, и жалели ее. Ей старались дать и персик поспелее, и яблоко побольше. Кто нес книгу, кто — красивый шарф или заколку для волос.

Чаще других к ней подходила абхазка Цвейба Гунда. Они даже иногда о чем-то оживленно говорили и, видимо, понимали друг друга. Однажды я увидела, как Цвейба расчесала Ларину золотую копну, разделила ее пополам и заплела косы. Полюбовавшись прической, поцеловала девочку в щеку. И тут вдруг Лара улыбнулась.

Как по цепочке, понеслось по всему лагерю «Озерный» по-арабски и по-русски:

— Сегодня Лара улыбнулась, наверное, сегодня она съест целую тарелку супа… Я отдам ей свое сладкое… А я подарю открытки Артека.

С того дня Лара вновь научилась улыбаться. Встречаясь со мной, она протягивала руку и приветливо говорила: «Салям».

Новелла пятая

МЫ МЕЧТАЕМ БЫТЬ ХЛЕБОПАШЦАМИ И ПОЭТАМИ

Этот мальчик смотрел на меня так пронзительно, что однажды я не выдержала и сама подошла к нему, спросила:

— Как тебя зовут?

Он радостно протянул руку:

— Мухаммед Атраш, мне 13 лет.

«Всего тринадцать, — подумала я. — А половина волос — седые».

С тех пор, где бы я не встречалась с ним — в столовой, в комнате отдыха, в бассейне или на экскурсии, — каждый раз меня по-новому поражали его глаза: беззащитно-добрые, искренние, тотчас отражавшие его настроение. И я невольно тянулась к нему. Вот уж воистину — душа причалила к душе… Он выделялся среди своих сверстников тем, что мог, отрешившись от мира, забыв про игры и забавы, часами сидеть и смотреть на море или, задумавшись, ходить и ходить по одной и той же аллее, шепча что-то чуть слышно. Тогда я подумала: вероятно он — юный поэт. И не ошиблась. Однажды произошел у нас с ним интересный разговор.

— Как только мы отвоюем свою родину, — сказал он мне, — я хотел бы стать поэтом. Ведь кто-то должен рассказать о пролитой нами крови, о моей убитой бабушке. Старенькой и доброй. Она вышла на улицу во время бомбежки посмотреть, где я. Кому она мешала?.. Я знаю, что поэтом стать непросто, и стараюсь хорошо учиться. Знаю английский и французский языки. Сейчас буду учить русский. Я читал на арабском языке вашего великого поэта Пушкина и «Бедные люди» Достоевского. Еще я читал Короленко — «Дети подземелья» и «Слепой музыкант». У вас очень гуманная литература.

— Мухаммед, о чем сейчас пишут ваши лучшие поэты? — спросила я.

— О своем народе, о его судьбе, о борьбе до победного конца. Сегодня нет у нас родины, нет своего дома. Мы рассеяны по всему свету. Почему? Кто повинен в этом? Мы забыли лица наших любимых отцов и старших братьев. Сколько я помню себя, они все время где-то воюют. А там, где воюют, там и убивают. Мы мечтаем быть хлебопашцами и поэтами, работать до пота, но в своих апельсиновых рощах и на своих нивах. Мы древний народ, у нас веками была своя земля. Мы знаем, кто и почему ее отнял.

— Мухаммед, ты, наверное, пишешь стихи?

— Да, конечно.

— Прочти мне что-нибудь.

— Ауфань… (Пожалуйста.)

Это были не просто стихи. Это было воплощение страсти и огня, убеждения и веры. Наиля еле поспевала за ним: «Во имя нашей родины, во имя пролитой крови, во имя памяти, во имя ран бойцов, во имя миллионов жертв — клянемся сражаться, каждый до последнего дыхания…»

Каким гневом сверкали его глаза, какой огонь разгорелся в его груди и как сжались в кулачки его тонкие детские руки.

Можно ли убить веру народа в свободу и счастье, — думала я, а маленький седой поэт читал и читал стихи о революции, о борьбе за свободу родины, о горькой судьбе своего народа. Тогда я попросила его прочесть что-нибудь о детстве, о школе или о брате. Он внимательно посмотрел на меня, согласно кивнул и произнес:

— Уже здесь, в Артеке, я написал стихотворение «Мой брат в концлагере».

И снова зазвучали слова боли и веры, ненависти и мужества. И я поняла — Мухаммед, как истинный поэт, пишет о том, чем живет его народ. У палестинских детей украдено детство — так может ли он писать о его радостях?

Новелла шестая

ВАШ СЫН И БРАТ

До сих пор не могу без душевного трепета и слез вспоминать своего маленького друга Абд аль-Кадера. Никогда не забыть мне тепла его ручонок, до боли обнявших мою шею, тоненькой мальчишеской фигурки, прильнувшей ко мне, и горячего шепота в самое ухо: «Ваш сын и брат».

У этой истории было свое начало. Однажды палестинских детей решили повезти на морскую прогулку от Аюдага до Генуэзской крепости. Накануне был шторм в три-четыре балла, но к утру все стихло, море казалось совершенно спокойным, и мы двинулись в путь.

С детьми ехал палестинский врач Самир ар-Рифаи — «доктор Самир», как звали его в Артеке.

Как только катер отчалил, доктор Самир взмахнул рукой — и над морем полились палестинские песни. Дети пели, прихлопывая в такт мелодии, притопывая ногами. А на другом конце катера звенели голоса советских ребят — там пели «Картошку», «Взвейтесь кострами» и другие наши песни. Веселье было в самом разгаре, как вдруг мне стало нехорошо. Сидящий рядом, плечо в плечо, мальчик тоже перестал петь, затих, незаметно наблюдая за мной. Вдруг он сиял куртку и набросил ее мне на плечи. Он сделал это молча, но глаза его смотрели так тепло, так искренно, словно он хотел вобрать в себя часть