Ночь за ночью мы брели безостановочно, друг за дружкой, всё равно что слепые. С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь, такой же, как в наших душах. И во время редких привалов мы не заводили бесед, только делили по ягоде между собой изюм, подсвечивая маленькой лучиной, всё такие же молчаливые и серьёзные. А то, если было можно, второпях стаскивали с себя одежду и бешено чесались, пока не начинала течь кровь. Вши заедали нас, и это было ещё невыносимее, чем усталость. Наконец слышался в темноте свисток, сигнал выступать, и мы опять тащились вперёд, как скотина, чтобы преодолеть хоть какое-то расстояние, прежде чем рассветёт и мы станем живой мишенью для авиации. Ведь Бог не знал ничего о мишенях и прочих таких вещах, и, как вошло у него в привычку, всегда в положенный час начинался рассвет.

Тогда, забившись в распадки, мы склоняли голову на тяжёлую сторону, где не рождается снов. И птицы раздражали нас, делавших вид, что слова их нам не слышны, – может статься, и поганивших мир безо всякой на то причины. Мы крестьяне иного толка; иного толка мотыги у нас в руках – и упаси Господь с ними знаться.

Целых двенадцать дней мы прожили в покое, по деревням, подолгу разглядывая в зеркале свои лица. И как раз тогда, когда наши глаза снова начинали привыкать к знакомым старым приметам, когда мы робко разбирали по слогам припухлость губы или наспавшуюся досыта щёку, наступала ночь, и мы снова менялись, на третью сильнее, на четвёртую совсем уже не были прежними.

И казалось, будто мы шли вперемешку, толпой, от всех веков и колен, одни от нынешних времён, другие – от стародавних, седобородых. Хмурые капитаны в головных платках, попы-богатыри, сержанты девяносто седьмого года или двенадцатого, суровые бортники – топор подрагивает на плече, – апелаты и скутарии, покрытые кровью болгар или турок. Молча, все вместе, бесчисленные годы сражаясь бок о бок, мы переваливали через хребты, перебирались через ущелья, ни о чём ином даже не помышляя. Ведь если одни и те же беды без передышки мучают человека, он так свыкается со Злом, что под конец начинает называть Судьбой или Долей, – так и мы шли прямо навстречу тому, что называли Проклятием – как если бы мы говорили «мгла» или «туча». С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь – такой же, как в наших душах.

И было ясно, что мы находились у самых границ тех мест, где не бывает ни выходных, ни будней, ни старых и немощных, ни богатых и нищих. Потому что громыхание вдалеке, словно гроза за горами, становилось сильнее, так что мы начали отчётливо различать в нём медленное и тяжёлое – артиллерии, быстрое и сухое – пулемётов. А ещё потому, что всё чаще и чаще нам приходилось встречать неповоротливые подводы с ранеными, идущие с той стороны. Тогда санитары с красным крестом на повязках опускали наземь носилки, плевали в сложенные ладони и хищно косились на сигареты. И, едва услышав, куда мы идём, покачивали головой и начинали кошмарные рассказы. Но единственным, к чему мы прислушивались, были эти голоса в темноте, ещё горячие от подземной смолы или от серы: «Ой, ой, мамочки», «Ой, ой, мамочки», и иногда, чуть реже, задыхающееся сипение, будто всхрап, – знающие говорили, что это и есть последний хрип перед смертью.

Бывали случаи, когда приводили и пленных, только что захваченных патрулём. Изо рта у них воняло вином, их карманы оттягивали шоколад и консервы. Только у нас ничего не было, кроме обугленных мостов позади да нескольких мулов, и тех изнемогающих в снегу и скользкой грязище.

Наконец, однажды показались вдалеке дымные столбы и первые красные, яркие огни осветительных ракет на горизонте.

2

Совсем я молод но познал тысячелетий голоса

Не леса слышимый едва сосновый скрип в кости грудной

Но только пса далёкий вой в горах мужеприимственных

Дымы низёхоньких домов и тех что кровью истекли

Невыразимые глаза иного мира мятежи

Не то как медлит на ветру короткий аистиный крик

Дождями падает покой на грядках овощи бурчат

Но только раненых зверей невнятный рёв раздавленный

И дважды очи Пресвятой иссиня-чёрные круги

То на полях среди могил то на передниках у баб

Да только хлопнут ворота а отворяешь – никого

И даже нет следа руки на скудном инее волос

Я годы долгие прождал но не дождался продыха

Наследство с братьями деля я жребий вытянул лихой

На шею каменный хомут и змей неписаный закон.

III

Ты богатств никогда мне своих не давала

племенами земли расхищаемых изо дня в день

   и хвастливо изо дня в день прославляемых ими же!

Гроздья Север забрал

   Юг – колосья унёс

подкупая ветра порывы

   и деревьев надрыв продавая бесстыже

по два раза и по три.

   Только я

кроме листьев тимьяна на булавке луча ничего не имел

   ничего

кроме капли воды на небритой щетине моей не почувствовал

   но шершавую щёку свою опустил я на камень шершавейший

на века и века

   Над заботой о завтрашнем дне я заснул

как солдат над винтовкой.

   И исследовал милости ночи

как Бога – отшельник.

   Сгустили мой пот в бриллиант

и тайком подменили мне

   девственный взгляда хрусталик.

Измерили радость мою и решили, что, дескать, мала она

   и ногой растоптали, на землю швырнув, как букашку.

Мою радость ногой растоптали и в каменья её вмуровали

   на поминок лишь камень мне дали

образ мой ужасающий.

   Топором тяжёлым его секут и зубилом твёрдым его грызут

и горючим резцом царапают камень мой.

   Но чем глубже въедается век в вещество,

тем ясней на скрижали лица моего

проступает оракул:

ГНЕВ УСОПШИХ ДА БУДЕТ ВАМ СТРАШЕН

И СКАЛ ИЗВАЯНИЯ!

IV

Дни свои сосчитал я и только тебя не нашёл

никогда и нигде, кто бы мог мою руку держать