Она сама не знала, почему выпалила это. Тут же ужаснуласьсвоим словам, но еще сильнее испугалась, поймав промельк изумления – и в то жевремя облегчения в глазах Виталия. Итак, она сама произнесла то, что не решалсявыговорить он!

– Сердце – вещун, – пробормотал Виталий. – Как тыпочувствовала… невероятно!

– Не может быть, этого не может быть, – бестолковозалопотала Тина, отчаянно желая забрать назад свои слова, проклиная себя за то,что произнесла их. Как будто что-то на свете могло теперь измениться!

– Тина, прости, я понимаю, как тебе сейчас ужасно! –покаянно бормотал Виталий. – Я никак не мог заставить себя прийти, сказать… Да,он умер, погиб!

У Виталия был такой несчастный вид, что Тине вдруг сталожаль его. Ну он-то за что мучается? Пусть идет… она уж как-нибудь сама… теперь…Но ведь она не верит, не верит ему! Этого не может быть!..

А зачем Виталию врать?

– Эта ужасная авария, – тихо вымолвил он, пряча глаза. –Может быть, ты видела в «Вестях»? Да ее по всем программам показывали. Он был водной из тех машин, которые рвались, как… как связка гранат!

Взглянул в ее помертвевшее лицо, спохватился, забормоталнеловко:

– Валентин как раз ехал домой, в смысле, в аэропорт, он ужесобирался возвращаться…

Тина прижала ладони к щекам. Значит, одно из тех прикрытыхпластиковыми покрывалами тел, лежащих на обочине, – и был Валентин?! Или нет,нет… машина взорвалась… значит, он был одним из тех обгорелых, утратившихподобие человеческое, кошмарных трупов, которые полицейские пытались извлечь изпокореженных останков автомобилей?

Картина встала перед глазами так пугающе четко, что повискам пополз холодный пот. Едва шевеля рукой, Тина вытирала лицо мгновеннопромокшим комочком носового платка.

Виталий топтался рядом, шумно дышал, пытаясь ее поддержать,а Тина машинально отталкивала его руку.

– Уйди, уйди… – бормотала с глухой, необъяснимой ненавистью.– Уйди, я так и знала! Я все это своими глазами видела. Он там сидел, простосидел на скамеечке, а какая-то девка подошла и трижды выпалила в него, в упор!Она его изрешетила, он даже слова сказать не успел, ничего не успел, не то чтоубежать. Как же так? За что? Убить… в таком месте! Как же можно!

– Тина, Тина, – послышался рядом перепуганный шепот Виталия.– Что ты? Он в аварии погиб, что ты такое говоришь?

Ах да. Катастрофа на шоссе! Она и забыла.

Вдруг стало холодно – так холодно, что зуб на зуб непопадал.

– Уйди, – прошептала Тина. – Уходи…

Но Виталий остался на месте, а ушла она сама – боковойулицей, чтобы не натыкаться каждую минуту на посторонние взгляды, не слышатьшума автомобилей, обрывков человеческой речи, всего такого живого, невыносиможивого. Чтобы поскорее оказаться дома, забиться в какой-нибудь угол… сидетьтам, не видеть никого…

* * *

– Ой, я скоро сопьюсь от всех этих поминок, – сокрушенносказала Света и снова взялась за бутылку.

Тина с трудом отвела взгляд от рюмки, в которую, гипнотизирующебулькая, лилась бойкая прозрачная струя.

– Да? И кого еще ты поминала?

– У моей бывшей однокурсницы по радиофаку муж погиб. Тынебось слышала: взрыв в офисе «Элементарных навыков». Ну, где этими кассетамисо сверхбыстрым английским торговали.

– Что ты говоришь?! – поразилась Тина. – Нет, я не знала…Там люди погибли, да?

– Куча народу, человек пять. Кроме директора – его как разне было. Кошмар, кошмар!

Тина понурила голову. Пять человек! Пять мужей или женостались одни… как она. До чего жесток к людям мир!

– Вся штука в том, что мы жалеем не умерших, а живых. –Света подняла рюмку. – Себя самих, строго говоря, жалеем, которые теперьостались одни и… ну, словом, одинокими остались мы. Давай выпьем теперь, чтобэто поскорее прошло.

Тина подняла отяжелевшие веки. Света с сосредоточенным видомразливала водку по стопочкам. Уставилась на опустевшую бутылку – и с мрачнымудовлетворением сунула ее под стол.

Ого! Значит, они на пару усидели-таки бутылочку. Светкаговорила правду: первая рюмка – колом, вторая – соколом, третья – мелкимипташками. А еще она говорила, что эта водка у нее в ларьке – самый ходовойтовар, влет идет, даром что левая, безакцизная.

– Ничего, – бормотала Света, сурово глядя на Тину: она была,совершенно как М. Горький, убеждена, что жалость унижает человека. – Ничего, тыеще молоденькая, найдешь другого, еще не будешь знать, куда этих кобелейдевать.

Тина безнадежно махнула рукой. Неужели Светка права – и ейвнушает ужас не столько страшная смерть Валентина, сколько та пустота, котораятеперь образовалась в ее жизни?

– Во мрак, да? – прошептала беспомощно. – Мне ведь даже намогилку к нему не сходить. Похоронят его в Москве. Виталий бормотал что-то,будто единственные его родственники – отец и мачеха. Отец вообще глубокийстарик, вдобавок парализованный, мачеха за ним ходит. Ей и передали… прах. Урнус прахом, понимаешь? Все, что они там соскребли с этих обгорелых машин…

Ее передернуло. Света, которая зачарованно слушала, вдругспохватилась, сунула Тине в одну руку рюмку, в другую – бутерброд:

– Ладно, не углубляйся особенно в тему. Пей давай!

Тина завороженно уставилась на колебание разноцветных бликовна поверхности прозрачной, слегка пахнущей лимоном жидкости.

– И они его еще не похоронили, – сказала с тупой пьянойнастойчивостью. – Мачеха боится, что отец этого известия не перенесет.

– Да ладно, брось ты! – сердито махнула своим бутербродомСветка. – Как это так – еще не похоронили?! Что, он у них в холодильнике лежит,что ли? В смысле, стоит?

– Нет, почему в холодильнике? – удивилась Тина. – Зачем?Может, на балконе? Вот у нас проходила одна заметка – еще в прошлом году, но язапомнила. Это такой кошмар! Одна бабка померла и завещала себя кремировать. Аэто дорого. Ну, кремировали, а денег на сами похороны не осталось. Или жалкостало выкладывать на поминки да на всякое такое. И родня никак не могла междусобой договориться, кто же эту несчастную урну хоронить будет. И передавали еето одному, то другому, а потом сунули к кому-то на балкон – до лучших, мол,времен, и она там чуть ли не год стояла, в этом колумбарии на свежем воздухе. Кошмар,да?