— Да?

В дверях стояла женщина, держащая на руках ребенка примерно годовалого возраста. Она была очень худенькая, с сильно обесцвеченными волосами. Судя по непрокрашенным корням волос, их естественный цвет был чем-то средним между темно-русым и черным, что только подтверждали карие глаза Ени. На ее лице не было следов косметики, и оно выглядело усталым. На ней были старые тренировочные штаны с вытянувшимися коленями и майка со здоровенной надписью «Адидас» на груди.

— Ени Росен?

— Да, это я. А в чем дело?

— Меня зовут Патрик Хедстрём. Я из полиции. Ты нам звонила утром, и я бы хотел с тобой немного поговорить относительно твоего заявления.

Патрик говорил, понизив голос, чтобы его не услышали в квартире рядом.

— Проходи. — Ени отступила в сторону и пропустила его внутрь.

Войдя, Патрик огляделся: он стоял в маленькой квартире, типичной «однушке». И мог с уверенностью сказать, что мужчин здесь нет — во всяком случае, ни одного мужчины старше одного года. Квартира олицетворяла собой какое-то розовое сумасшествие: все было в розах. Коврики, салфетки, шторы, лампы — в общем, все. Бантики и розеточки пользовались здесь не меньшей популярностью и разместились на лампах и абажурах в изрядном изобилии и даже сверх того. На стенах висели картинки, по-видимому, соответствующие романтическому духу обитателей: пасторально-пастельные женские лица с летающими вокруг птичками. Над кроватью был изображен плачущий ребенок.

Они сели на диван с белой кожаной обивкой, и, слава богу, на этот раз Патрику не предложили кофе. Сегодня он кофе уже обпился. Ени посадила ребенка на колени, но он выкрутился из рук, сполз на пол и нетвердо зашагал. Патрик прикинул, сколько ей может быть лет. Похоже было, что она едва вышла из подросткового возраста. Он дал бы ей не больше восемнадцати. Но он знал, что в маленьких поселках вроде Фьельбаки считается вполне обычной вещью, когда женщине еще и двадцати лет не стукнуло, а у нее уже один или два ребенка. Ени назвала ребенка Макс, и Патрик сделал закономерный вывод, что отец с ними не живет. Тоже вполне обычная вещь. Слишком молодые родители частенько предпочитают не обременять себя заботами о детях. Он достал блокнот.

— Так, это было в пятницу, пятница — двадцать пятое, две недели назад. И ты тогда видела, как Андерс Нильссон пришел домой без чего-то семь. А почему ты уверена в том, что семи часов еще не было?

— Я никогда не пропускаю, когда по телевизору показывают «Разделенные миры». Они начинаются ровно в семь часов, но чуть раньше я услышала, как за дверью кто-то шарахается. Должна сказать, я к этому уже привыкла: у Андерса все время полно народу. Местная пьянь приходит к нему в любое время дня и ночи, а если не алкаши, то полиция. Я на всякий случай подошла к двери, посмотрела в глазок и увидела его. Я уж и раньше насмотрелась на него пьяного, но в этот раз он был вообще в лоскуты. Его так шарахало, что он в дверь попасть не мог, но потом все-таки ввалился. А тут как раз пошла заставка к «Разделенным мирам», и я побежала к телевизору.

Она нервно теребила длинную светлую прядь. Патрик обратил внимание, что ногти Ени подстрижены настолько коротко, что остатки лака на них почти незаметны.

Макс целеустремленно трудился над тем, чтобы обогнуть журнальный столик, затем двинулся в направлении Патрика и с триумфальным видом уткнулся ему в колени.

— На ручки, на ручки, — пролепетал Макс, и Патрик вопросительно посмотрел на Ени.

— Да, подними его, ему это очень нравится.

Патрик посадил довольного мальчика на колени и дал ему брелок со своими ключами. Макс засиял. Он во весь рот улыбнулся Патрику, и тот увидел два передних зуба, совсем крохотных, как рисовые зернышки. Патрик не удержался от того, чтобы не улыбнуться мальчику в ответ. Что-то у него в груди дрогнуло. Если бы все сложилось по-другому, то тогда, наверное, у него на коленях сидел бы его собственный ребенок. Патрик бережно погладил Макса по пушистой голове.

— Сколько ему?

— Одиннадцать месяцев. Должна сказать, с ним не соскучишься.

Лицо Ени светилось гордостью, когда она смотрела на сына. Патрик подумал о том, какая она милая, если не обращать внимания на то, насколько она вымотанная, и пригляделся. Патрик с трудом мог себе представить, насколько, должно быть, сложно быть матерью-одиночкой в ее возрасте. Ей бы сейчас вовсю тусоваться с друзьями и подругами, а вместо этого она проводит вечера, меняя пеленки и занимаясь домашними делами. Как бы для пущей интересности Ени не без кокетства достала из пачки на журнальном столике сигарету и закурила. Она затянулась глубоко, с явным удовольствием и потом, вопросительно взглянув на Патрика, подвинула к нему пачку. Он отрицательно покачал головой. Патрик считал совершенно неправильным курить в комнате, где находится маленький ребенок, но, в конце концов, это было ее дело, а уж никак не Патрика. Патрик никогда не мог понять, что за удовольствие сидеть и вдыхать в себя такую жуткую гадость, как сигаретный дым.

— А он не мог прийти домой, а потом опять выйти?

— В этом доме такие стены, что, когда на соседнем этаже чихнут, мне здесь «будь здоров» сказать хочется. Мы все тут железно знаем, кто пришел, кто ушел, к кому и когда. Я совершенно уверена, что потом Андерс не выходил.

Патрик понял, что ничего нового он больше не узнает, и спросил просто из любопытства:

— А как ты реагировала, когда услышала, что Андерса подозревают в убийстве?

— Это полная чушь.

Она глубоко затянулась и колечками выпустила дым. Патрик с трудом удержался, чтобы не напомнить ей о вреде пассивного курения. У него на коленях сидел Макс, всецело занятый тем, что грыз ключи Патрика. Он крепко держал их в своих маленьких пухлых ручках и поглядывал наверх, на Патрика, как бы благодаря за такую замечательную игрушку. Ени продолжила:

— Конечно, Андерс — опустившееся отребье. Но он никому не делает вреда. Он спокойный. Время от времени он ко мне заходит стрельнуть сигарету, и один черт — что он пьяный, что трезвый — он всегда спокойный. Он иногда сидит с Максом, когда мне надо выйти в магазин. Но конечно, только если он трезвый, а иначе никак. — Она потушила сигарету о переполненную пепельницу. — И на самом деле зла в местных алкашах нет — несчастные опустившиеся люди, которые пропивают свою жизнь. Единственно, кому они делают плохо, — так это самим себе.

Она встряхнула головой, отбрасывая назад прядь упавших на лицо волос, и опять потянулась за сигаретной пачкой. Ее пальцы были желтые от никотина. И очередную сигарету она закурила с ничуть не меньшим удовольствием, чем предыдущую. Патрик почувствовал, что она его уже обкурила, и подумал, что, пожалуй, ему пора уходить.

Макс насупился, когда Патрик снял его с коленей и передал Ени.

— Спасибо за помощь. Мы, конечно, обратимся к вам еще раз и оформим ваши показания по всей форме.

— Да, я буду здесь, я практически все время дома.

Сигарета лежала в пепельнице, и дым от нее тянулся прямо к лицу Макса, который обеспокоенно поблескивал глазками. Он продолжал крепко сжимать ключи. Макс поглядывал на Патрика, как бы предостерегая от попыток их забрать. Патрик осторожно потянул ключи к себе, но рисовые зубки оказались неожиданно сильными. Вдобавок Патрику было трудно ухватиться за брелок, но он все же попробовал потянуть немного сильнее и получил в ответ недовольное хныканье. Привычная к подобным ситуациям, Ени приняла решительные меры, ей удалось добыть ключи, и она протянула их Патрику. Макс завопил во все горло, выражая свое неудовольствие всеми доступными ему средствами. Патрик, осторожно держа брелок большим и указательным пальцами, попробовал вытереть его о штанину, прежде чем класть обратно в карман.