Недовольная физиономия отца.

«Не выдумывайте, донна. Не наговаривайте на своего мужа. Если он и пытается иногда… воспитывать вас, значит, вы проявили неуважение и непослушание. Ни один некромант не позволит поднять руку на женщину, даже на чужую, не говоря уже о собственной супруге. Любимой и единственной супруге, позволю себе напомнить! Пора бы повзрослеть, донна Глория, и перестать вести себя как избалованное дитя».

Ей никто не верил.

Она надеялась, что рождение первенца утихомирит мужа. Не мог же, в конце концов, этот смелый и благородный мальчик, в которого она когда-то отчаянно влюбилась, перемениться так страшно и навсегда! Но, узнав про её беременность, он пришёл в ярость. И впервые её ударил.

«Кто? — твердил, исступлённо хлеща по щекам. — С кем ты мне изменила, сучка?»

Оказывается, в детстве он переболел красновкой, после которой мальчики часто оставались бесплодны. Но не в его случае, как объяснил потом целитель. В детстве мальчику чрезвычайно повезло с хорошим врачом; болезнь не оставила осложнений. Вот только Глорию это обстоятельство уже не могло утешить. Пощёчины, конечно, вряд ли могли спровоцировать выкидыш, а вот последующий намеренно жёсткий удар в печень…

Ей казалось, Хорхе тогда впервые испугался. Опомнился, стал, наконец, нежным, ласковым, а уж о щедрости и говорить не приходилось. Заваливал её подарками, цветами, оставил временно свои поездки, лабораторию… Хотя ни разу так и не извинился. Глория, вздыхая, повторяла себе, что мужчинам просто трудно признавать собственную неправоту, но за них говорят их поступки.

О, да.

О том, что превращение в хорошего мальчика было временным, она узнала, когда, после приезда мужа с внезапной войны робко заикнулась о своей новой беременности. В этот раз бить её он не стал. Но принудил выпить зелье, изгоняющее плод. Он, видите ли, настолько любил жену, что не мог себе позволить её потерять — а ведь известно, что большинство женщин, рожая от некромантов, умирают, и далеко не всех удаётся спасти! Такая вот любовь, странная и вывернутая наизнанку.

Дважды Глория пыталась наложить на себя руки. Но после второй неудачной попытки, залечивая на ней очередные синяки, Хорхе обвешал её неснимаемыми следящими амулетами. Теперь она была под надзором и днём, и ночью, везде.

…Вновь проходя вместе с этой девочкой её Голгофу, я чувствую, как зарождается где-то под рёбрами опасная дрожь. Как вибрирует и сгущается вокруг меня воздух, всё ещё пропитанный луговыми ароматами, но уже вязкий, душный… Щёлкают бусины: вправо, влево… Губы подхватывают сложившийся ритм:

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая.

Стонут под пальцами, плачут, страдают,

Воспоминанья хранить не желают.

Слишком уж больно, слишком уж страшно

В душу чужую, раскрытую настежь,

Вторгнуться, вырвать, втянуть, утащить,

Чтобы в себе навсегда сохранить…

Дядя Хуан вызвал Хорхе в Террас. Какие-то дела, важные и неотложные. Для Глории мелькнул в кромешной тьме лучик света. Что, если дядя поможет? Ей удалось как-то застать его наедине. Но дон Иглесиас не стал её слушать, заявив, слово в слово, как и строгий отец, что недостойно благородной донне оговаривать любящего супруга; он же, как глава рода Иглесиасов, считает ненужным вмешиваться в дела молодой пары, которая сама должна учиться взаимопониманию и уважению. Самое страшное, что после неудачной беседы дядя вызвал к себе племянника и пожурил за нескромное поведение жены.

Вот тогда ей досталось…

Если бы не внезапный вызов к Главе Клана — Хорхе, наверное, забил бы жену до смерти.

И тут уж невозможно было скрыть её состояние — во всяком случае, от дяди. Тот был вынужден пригласить семейного врача, чтобы успеть убрать хотя бы внешние повреждения. На племянника он смотрел гневно и многообещающе. Вот только очень скоро дону Хуану Гарсиа Иглесиасу стало не до провинциальных родственников.

Сидя в холодном сумрачном холле Эль Торреса Глория, одурманенная обезболивающими заклинаниями, вяло наблюдала за происходящим. Ей дела не было до разборок в этом семействе. Да пропади он пропадом, все эти Иглесиасы! Затаив дыхание, она робко прислушивалась к первому шевелению жизни в себе и готова была зарыдать в голос. Неужели и это дитя у неё отнимут?

А главное — ребёнок был не от Хорхе…

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая…

Им бы — на нежную девичью шею,

Длинной коралловой ниткой алея,

Им бы грузить жемчугами запястья,

Им бы блистать… и не знать о несчастьях,

Что, говорят, иногда происходят,

Что, говорят, существуют в природе.

Не хочу, не хочу оставлять всё, как было!

Что, если дон Теймур, жёсткий приверженец традиций, тоже не захочет вмешиваться в чужие семейные отношения? Или, к примеру, этого отморозка всё же накажут, заставят развестись, оставить девочку в покое… Так ведь не оставит, мерзавец, это уж такая порода: что моё, то моё, лучше убью, а не отдам. Удивительно, как и в самом деле до сих пор не убил. А потому, наверное, что для таких, как он, чужая боль сладка. Лучшее лакомство. Его берегут, а удовольствие растягивают.

Надо что-то делать.

Делать.

Менять. Изгонять к чёртовой матери эту обречённость.

Горки из цветных шариков растут, слова рождаются по-прежнему, а вот тональность… тональность меняется.

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая…

Только Судьба обережной рукою

Капли цветные лишила покоя

И поменяла их предназначенье,

Судьбы иные в иные теченья

Вдруг развернув: и мужскую и женскую,

Не поглядев на законы вселенские…

К шутам такие законы. Судьба — не догма, не нечто устойчивое и незыблемое. Возьмём — и нарисуем другую.

…Отцом ребёнка Лори был поэт-странник, однажды забредший в загородный дом, куда Хорхе отселил жену на время своего очередного отъезда к Наставнику. Поэт был молод, тих и немного помешан; но безобиден и очарователен, как ребёнок. Ни одно охранное заклинание почему-то его не задержало, значит — сделала выводы прислуга — этот юноша не несёт в себе ни злых помыслов, ни угроз. Пусть себе переночует в пустующей хибарке садовника да и отправляется с утра на все четыре стороны. Глория, как благовоспитанная донна, к бродяжке даже не приближалась, лишь издалека, из окна, рассмотрела высокую угловатую фигуру, довольно статную, но по подростковому неуклюжую, его белую льняную шевелюру… А когда незваный гость, которого молодая кухарка со смехом тащила через весь двор на кухню, вдруг поднял глаза и встретился взглядом с хозяйкой дома, её словно молнией поразило. Будто он увидел её, прячущуюся за плотными портьерами окон второго этажа, и улыбнулся, беспомощно, ласково… только ей.

И глаза у него были удивительные. Фиалково-розовые. Как