приехал. Поле где-то под Степановским. Приехал и милиционер, тот, что потоньше. Человек лежит лицом вниз, и муха по щеке. Рядом сидит с голым торсом изжаренный солнцем до ракообразности стенающий невнятно-монотонно в небо его выживший более крепкий товарищ. Трава вокруг утоптана, валяется рядом порожняя бутылка. Живой всё стонет, жалуется, по лицу пот, на голой спине — почти уж и пузыри. Милиционер что-то пытается у него выспросить, а он не реагирует, и всё так же сухо и безобразно грубо рыдает над бессмысленным трупом.

Ходила ко мне Фролова, пожилая женщина, с гипертонией и аритмией. А что? Верапамил, да каптоприл. Потом вызывает соседка — лежит Фролова дома без сознания. А дом двухэтажный, квадратный, аккурат напротив ворот фабричных. И дом этот шагах в ста от моего огорода. Пришёл. Ну, кома. Решил, что нетранспортабельная и устроил зачем-то ПИТ на дому: навесил капельницу и давай всякими мезатонами порушенное давление поднимать. Вызвал «скорую» из Т…, они щегольнули «бабочкой» (в те времена — новинка), посочувствовали мне, реаниматологу доморощенному, и укатили. Так и просидел над ней до ночи. На ночь дал инструкции по уходу соседке и грустно пошёл домой. Умерла Фролова рано утром.

Всё это выбивало из лета, из беззаботного лета детства, в какую-то хмурь, в какое-то злобно-молчаливое извращение жизни, которая по синусоиде идёт походкой пьяного просцовца непосредственно вдоль границы холодной, с мухой на белой щеке, смерти, и которую то и дело неисправный от димедрольного самогона вестибулярный аппарат забрасывает туда, за границу. Я, конечно, за восемь лет анатомичек, судебок, цинично-бесстрастных медиков всех мастей и хождений по больничным палатам, коридорам и подвалам, уже давно смирился с неизбежностью и обыденностью человеческой смерти, но просцовское (деревенское) лето ну никак с ней не вязалось. И тогда я бодрился, брал в правую руку удочку или корзинку, в левую — Алину и всё куда-то шёл, догонял лето, настоящее, где нет этого бледного, холодного призрака с апатичным взором вечно у меня за спиной. Но не очень-то получалось; дыхание призрака всё как-то леденило затылок, остужало; цвет лета делался из жёлто-сине-зелёного каким-то светло-коричневым, иногда — оранжевым, или даже тёмно-красным, как цвет кирпича просцовской фабрики.

Однажды, я помню, меня вызвали в деревеньку Мойгоры, в которой было-то один или два дома, совсем недалеко от Просцова, но в чистом поле. Вызов я обслужил, а там, неподалёку, был стог; я бросил велосипед, а сам кинулся в этот стог, в сено, в запах. Потом развернулся, посмотрел на солнце и достал из сумки затрёпанный журнал «tw» от, кажется, марта 1996-го года: «Что такое грех?» Я читал и смотрел на солнце. Мне было хорошо и странно-глупо одновременно. «Мойгоры… Какое странное название… И этот стог. И статья про грех».

Было в тот год довольно жарко и мало дождей. Я загорал на огороде, почитывая глупый кинороманчик «Твин Пикс», отбиваясь от слепней, и, быстро уставая и употевая, уходил в прохладу дома. Мыши в доме слегка присмирели, возможно, почувствовав, что теперь их раздолье вдруг стало обитаемым. Ещё мы, по совету Сергея, иногда на пару часов приносили к себе его кошку, чтобы мыши имели в виду и этот железный козырь. Но мыши всё же порой продолжали проявлять активность. Однажды мы вернулись с прогулки и прямо откуда-то из-под наших ног вдруг выскочил мышонок и неуверенно заметался из стороны в сторону по полу. Я перегородил ему дорогу, угрожая лыжной палкой. Тогда он стрелой метнулся почему-то к открытой дверце располагавшегося на полу кухонного шкафа, влетел внутрь, уцарапал на второй этаж, на полку, там что-то опрокинул и замер. Мы потихоньку приоткрыли пошире дверцу и увидели в углу этот испуганный дышаший серый комочек с розовым носиком. Нас пробило умиление; захотелось его погладить. Я нежно позвал его «миккимааусик» и осторожно, дружески протянул ему конец лыжной палки. Но он не дал до себя дотронуться. Переключив скорость стрелы на скорость пули, он выскочил из шкафа, сделал по полу пррррр и исчез. Наше умиление сменилось огорчением.

Мы мылись прямо посреди огорода. Хотя он и располагался близ развилки двух основных просцовских магистралек, что-то ездило и ходило по ним нечасто, а окна соседних домиков были довольно далеко. Всё же я укрывал голую Алину непрозрачным походным тентом, пока она намыливалась и обливалась из ведра. Потом мы менялись. Я подглядывал. Всё это женское жены моей в обрамлении полиэтилена (а также в беспокойстве, что не я один в целом Просцове такой вуайерист), делалось каким-то неживым, — не как Лора Палмер в своём саване, конечно, но смущённым, неуместным.

Секса было довольно много, но не беспредельно, сдержанно; бывал он иногда и днём. Я пытался его разнообразить, не перегибая, однако, палку во имя Алининой спокойной, природной целомудренности. Меня про себя немного огорчала эта Алинина сдержанность. Алина была покорна, однако всё вверяла мне, а я, не видя отчётливо обратной связи, испытывал неуверенность, эмоциональную неудовлетворённость и даже зажатость. В системе ценностей Дины секс был на втором месте (сразу после насущной необходимости честной девушке быть замужем), поэтому она обсуждала, живо интересовалась, применяла и даже разукрашивала, и, поэтому, было легко, весело и волшебно. В системе ценностей Поли секс был месте на шестом (брак был, пожалуй, на восьмом), но и она, раз уж дело до того доходило, предпочитала быть сверху, не желая принимать без всяких возражений какие-то там мои глупости. У Алины же секс был неотделим от брака, но от неё исходили тихие умиротворяющие волны, загоняющие каждый элемент брака в свой угол, как нужную (для своей, и только своей, необходимой цели) деталь интерьера, где этот элемент и должен тихо и спокойно располагаться всю жизнь. Меня, хлебнувшего изрядно порнографии, такая постановка вопроса не вполне устраивала, но я смирялся, понимая, что, во-первых, секс — действительно не первоочередная вещь в жизни умного человека, и во-вторых, мне, как самцу, формально не на что было жаловаться, тем более, что Алина стабильно получала физическое удовлетворение и всё было гладко и полюбовно.

То же было и с рыбалкой. Она не пришлась Алине по душе, но она же покорно съездила на неё со мной, раз это было мне так нужно. Мы поехали на одном велосипеде, услужливо мне выписанном моим папой из деревни, но там, на дороге, которую я предварительно не разведал, были горбыли, и Алине не раме изрядно досталось. Речка (та, что вела к озёрам) тоже оказалась какой-то странной — дикой, с непредсказуемыми выгибами и внезапными заводинками, с необычной флорой. При этом