будто в этом процессе вдруг сосредоточилась для неё вся суть мироздания и всё самое прекрасное во вселенной. Это было ужасно, и это было началом семьи.

Я должен был что-то осознать, должен был с чем-то смириться, что-то переварить, измениться сам, в чём-то радикально измениться, возможно. Эта ссора ознаменовала начало некоего процесса, чего-то значимого, того, что в конце концов должно было привести нас к тому, что в библейском смысле именуется любовью. Про которую в 1-м письме Павла Коринфянам говорится, что она существует вечно и непобедима. Как это должно было работать? Да просто. Открылись характеры, открылись несходства, нестыковки. Теперь с этим серьезно надо было что-то делать. Принимать к сведению, мириться, прижиматься, учитывать, не повторять, предугадывать. Это должна быть работа. Некий трудоемкий и подчас болезненный процесс. Сможем ли мы так, сможет ли наша любовь победить?

С Поли всего этого практически не было. Наша любовь была игрушечной и поэтому, слегка повзрослев, я выбросил её, как ненужную игрушку. Но сейчас я уже не смог бы ничего выбросить. Заплачена слишком дорогая цена, и пройден уже длинный и непростой путь, и я повзрослел. Но, и правда, сумеем ли мы?..

В то время я ни о чём таком, конечно же, не думал. Я даже ещё толком ничего не знал о библейской концепции любви и слабо понимал, что любовь — это труд. Я просто сидел на скамейке, вышибленный из уже сделавшейся для меня привычной системы координат и оплакивал свой идеализм. Мне было 25, и, да, я по-прежнему был идеалистом. Дело в том, что я разочаровался в Дине и в Поли довольно быстро и перестал их боготворить, но это произошло как-то естественно; по той простой причине, что они не скрывали, кто они и зачем, с самого начала. Впрочем, и Алина, скорее всего, сознательно не прятала своих тараканов. Просто их вскрыл быт. Мы прожили с Поли три года, но практически не касались быта. Весь наш быт состоял из пива с арахисом, преферанса и синематографа. А что есть на самом деле быт? Да быт это и есть семья. Не так давно я услышал из уст одной дамы, хорошо разбирающейся в политике, что семья — это просто-напросто союз двух людей, созданный для того, чтобы вести совместное хозяйство. Весьма цинично, но что-то в этом, конечно же, есть. А любовь — это награда. Конец, а не начало. Идеализм же утверждает противоположное. И теперь, сидя на скамейке и не имея понятия обо всём этом здравом прагматизме, но уже и созерцая себя-идеалиста, валяющегося в пыли с ржавым ножом в сердце, я не знал, о чём думать, и что теперь делать. Я был, в некотором смысле, дезорганизован.

И как-то так вышло, что именно в этот час приехали тесть с тещей на тестевой «копейке». Арина Макаровна прошла сразу в дом, а Семён Андреевич присел со мной рядом.

— Что-то случилось?

— Да тут маленько с Алиной повздорили, — я был так растерян и рассеян, что даже не нашёл сил и возможности скрыть эту неприятность от тестя. Он промолчал.

Я вспомнил, как полгода назад, случайно уединившись с ним, в каком-то сентиментально-хмельном порыве спросил его: «Как же вам удалось воспитать такую вот вашу чудесную (впрочем, не помню точно эпитета) дочь?» Семён Андреевич тогда (как и сейчас) сделался вдруг серьёзен и выдал отнюдь не сентиментальную банальщину, навроде: «Ну как? Просто объясняли: вот это можно, а это нельзя». Это неслучайное воспоминание заставило меня прямо здесь, на скамейке, с горечью подумать: «Что же вы, строители коммунизма, не научили свою дочь тому, что нельзя выговаривать сварливым тоном мужу просто по поводу каких-то там дурацких штор?». Но эта горечь сразу же перешла снова в рассеянную безысходную задумчивость, и тесть, видя эту мою непробиваемую меланхолию, плавно покинул семейку.

Спустя некоторое время, у нас откуда-то взялись фотообои с водоёмом и соснами, и мы решили наклеить их на главную стену нашей обители. Неизвестно, извлекла ли Алина уже урок из той нашей первой ссоры или просто неровность обоев не так сильно ранила её сердце, как неровность занавесок, но тот наш вечер прошёл мирно и даже приятно. Когда мы поняли, что сопоставить рисунок невозможно даже при наимаксимальнейшем желании, мы ненадолго забросили процесс и отправились купаться на пруд, тот, что напротив пекарни, через дорогу. По возвращении мы включили на радио бардовский концерт, посвященный Визбору и решительно доклеили остатки этого дивного кривого панно. И остались довольны. Тогда я не знал, что спустя каких-нибудь 10 лет просто-напросто не смогу производить уборку квартиры при наличии жены в доме из-за её максималистского отношения к процессу и чрезвычайно раздражающей меня непреодолимой склонности оценивать, что и как в данный конкретный момент делают другие люди своими руками. Впрочем, повесть не об этом. За все эти три года, проведённые нами в Просцово, мы поругались от силы 3–4 раза.

Глава 11. Лето

«И делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами, и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждали их» (Исход 1:14, перевод Макария).

Летом хорошо живётся. И мне хотелось жить.

Лето у меня всегда ассоциировалось скорее с деревней, чем с городом, поскольку на каникулы нас с братом обычно отправляли в деревню. А там — грибы, рыбалка, сено. Поэтому, что бы ни думали обо мне коренные просцовцы, сейчас я был почти в своей стихии. Мешала только работа.

Валаамова попритихла по неизвестной мне причине. Возможно, здесь было что-то парадоксальное. Когда я был далеко, вызывать меня имело смысл, когда же я оказался прямо под боком — зачем? Как бы там ни было, я потихоньку про себя радовался этой парадоксальности. Правда, в деревне Кулибино, до которой пешком далеко, нашлись свои валаамовы. Я приезжал к ним на «буханке», и они, к моей неизмеримой досаде, почему-то вечно хотели от меня того, чего я не мог для них сделать: то инвалидности при отсутствии показаний, то госпитализации в Т… с несуществующим заболеванием. Я хмурился, пыжился, юлил, но они дожимали, и приходилось что-то всё-таки делать, чтобы хоть как-то их удовлетворить.

Умер молодой мужчина прямо в чистом поле. В самую жару. Конечно, от пьянки. Ходили слухи, что какая-то бабка-самогонщица, что-то такое в свое пойло подмешивает для пущей зависимости, чтобы клиента не отвадило, и он к другим торговцам не пошёл. Впрочем, понятно, что умереть могли и просто от самогона, без всяких добавок. Я