Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну и задала же ты мне работу с письмом Сологубу. Ты так трогательно умоляла меня не писать ему кисло, что я трепетал за каждое мое слово – мало ли что могло почудиться в нем старику. Однако все же сочинил и посылаю тебе копию. Лучше, правда, не мог, на войне тупеешь.
Письмо его меня порадовало, хотя я не знаю, для чего он его написал. А уж наверно для чего-нибудь! Впрочем, я думаю, что оно достаточная компенсация за его поступки по отношению лично ко мне, хотя желанье «держаться подальше от акмеистов» до сих пор им не искуплено.
Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня кроме Гомера ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость. Я целые дни повторяю «где она, где свет веселый серых звезд ее очей» и думаю при этом о тебе, честное слово.
Сам я ничего не пишу – лето, война и негде, хаты маленькие и полны мух.
Целуй Львенка, я о нем часто вспоминаю и очень люблю.
В конце сентября постараюсь опять приехать, может быть, буду издавать «Колчан». Только будет ли бумага, вот вопрос.
Целую тебя, моя дорогая, целуй маму и всех.
Да, пожалуйста, напишите мне, куда писать Мите и Коле маленькому. Я забыл номер Березинского полка.
«Где она, где свет веселый / Серых звезд – ее очей» – это из стихотворения Ахматовой «Долго шел через поля и села…», написанного в мае. Гумилев полушутливо уверяет жену, что, твердя эти строчки, думает именно о ней. Знает, что не поверит, бывало так часто, видать.
Через десять дней еще одно письмо с фронта:
Дорогая Аничка,
пишу тебе и не знаю, в Слепневе ли ты или уже уехала. Когда поедешь, пиши мне с дороги, мне очень интересно, где ты и что делаешь.
Мы все воюем, хотя теперь и не так ожесточенно. За 6-е и 7-е наша дивизия потеряла до 300 человек при 8 офицерах, и нас перевели верст за пятнадцать в сторону. Здесь тоже беспрерывный бой, но много пехоты, и мы то в резерве у нее, то занимаем полевые караулы и т. д.
Здесь каждый день берут по нескольку сот пленных, всё германцев, а уж убивают без счету, здесь отличная артиллерия и много снарядов. Солдаты озверели и дерутся прекрасно.
По временам к нам попадают газеты, все больше «Киевская мысль», и не очень поздняя, сегодня, например, от 14-го.
Погода у нас неприятная: дни жаркие, ночи холодные, по временам проливные дожди. Да и работы много – вот уж 16 дней ни одной ночи не спали полностью, всё урывками. Но, конечно, несравнимо с зимой.
Я все читаю Илиаду; удивительно подходящее чтенье. У ахеян тоже были и окопы, и загражденья, и разведка. А некоторые описанья, сравненья и замечанья сделали бы честь любому модернисту. Нет, не прав был Анненский, говоря, что Гомер как поэт умер.
Помнишь, Аничка, ты была у жены полковника Маслова, его только что сделали флигель-адъютантом.
Целую тебя, моя Аня, целуй маму, Леву и всех; погладь Молли.
Курры и гуси!
В конце письма звучит их клич, напоминающий о том, что они вместе. Отвечая ему, Анна послала в письме новые стихи – «Ведь где-то есть простая жизнь и свет» и «Не хулил меня, не славил», посвященные другим мужчинам. Гумилев отзовется на них в следующем письме от 25 июля. Вот это письмо:
Дорогая Аничка,
сейчас получил твое и мамино письма от 16-го, спасибо, что вы мне так часто пишете. Письма идут, оказывается, десять дней. На твоем есть штемпель «просм. военной цензурой».
У нас уже несколько дней все тихо, никаких боев нет. Правда, мы отошли, но немец мнется на месте и боится идти за нами.
Ты знаешь, я не шовинист. И однако, я считаю, что сейчас, несмотря на все отходы, наше положенье ничем не хуже, чем в любой из прежних моментов войны. Мне кажется, я начинаю понимать, в чем дело, и больше чем когда-либо верю в победу.
У нас не жарко, изредка легкие дожди, в общем, приятно. Живем мы сейчас на сеновале и в саду, в хаты не хочется заходить, душно и грязно. Молока много, живности тоже, беженцы продают очень дешево. Я каждый день ем то курицу, то гуся, то поросенка, понятно, все вареное. Папирос, увы, нет и купить негде. Ближайший город верст за восемь – десять. Нам прислали махорки, но нет бумаги. Это грустно.
Стихи твои, Аничка, очень хороши, особенно первое, хотя в нем есть неверно взятые ноты, напр. стр. 5-я и вся вторая строфа; зато последняя строфа великолепна; только описка: «Голос Музы еле слышный…»? Конечно, «ясно или внятно слышный» надо бы сказать. А еще лучше «так далеко слышный».
Второе стихотворение или милый пустячок (размер его чет. хорей говорит за это), или неясно. Вряд ли героине поручалось беречь душу от Архангела. И тогда 9-я и 10-я строчки возбуждают недоуменье.
В первом стихотворении очень хороша (что ново для тебя) композиция. Это мне доказывает, что ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт.
Пожалуйста, не уезжай, не оставив твоего точного адреса в Слепневе, потому что я могу приехать неожиданно и хочу знать, где тебя найти. Тогда я с дороги запрошу телеграммой «где Аня?», и тогда ответьте мне телеграммой же в Петербург, Николаевский вокзал, до востребованья, твой адрес.
Целую тебя, маму, Леву.
Пожалуйста, скучай как можно меньше и уж вовсе не хворай.
Маме я писал 10-го. Получила ли она?
Услышать от неподкупного Гумилева, что она крупный поэт, дорогого стоило. И замечания были по сути. Ахматова попробует переделать третью строчку во второй строфе первого из названных стихотворений, но «голос Музы» по-прежнему оставит «еле слышным». Возможно, Гумилев шутил, имея в виду популярность Ахматовой, отсюда и предложение исправить на «голос так далеко слышный».
Что касается второго стихотворения, то Гумилев не мог знать, о какой «душе» речь идет. Перед отъездом на фронт Б. Анреп оставил Анне на сохранение рукопись поэмы «Физа». Она ее зашила в шелковый мешочек и обещала беречь как святыню.
В двадцатых числах июля на фронте наступило затишье. В конце июля Гумилев получил небольшой отпуск и поехал в Слепнево. Анны там уже не было. Ее решено было отправить на юг, в Крым, из-за развивающейся болезни. Ей запретили приближаться к Левушке. Анна Андреевна отправилась в Царское Село, чтобы собраться. Гумилев повидал мать и сына. Местные селянки заглядывались на статного военного: высокий, красивый, интересный. Одет с иголочки, «прямо не насмотришься».
Николай Степанович прибыл в Царское и поселился с женой во флигеле. Дом, как всегда, был сдан на лето дачникам. Отправить Анну на юг не получилось: тяжело заболел ее отец, Андрей Антонович Горенко.
