Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорогая моя Аничка,
Наконец могу написать тебе довольно связно. Сижу в польской избе перед столом на табурете, очень удобно и даже уютно. Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущениями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому. Однако и повиноваться мне не трудно, особенно при таком милом ближайшем начальстве, как у меня. Я познакомился со всеми офицерами своего эскадрона и часто бываю у них. Ca me pose parmi les soldats (Это выделяет меня среди солдат (франц.). – О. Ч.), хотя они и так относятся ко мне хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин! В том, что он наступит, сомневаются, кажется, только «вольные», то есть не военные. Сообщенья главного штаба поражают своей сдержанностью, и по ним трудно судить обо всех наших успехах. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша артиллерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке, уже потому, что наш штык навинчен с начала боя и солдат стреляет с ним, а у германцев и австрийцев штык закрывает дуло и поэтому его надо надевать в последнюю минуту, что психологически невозможно.
Я сказал, что в победе сомневаются только вольные, не отсюда ли такое озлобление против немцев, такие клеветы на них в газетах и журналах? Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас – а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим «gut» и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая «карошь». Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же. А рождается рознь между армией и страной. И это не мое личное мненье, так думают офицеры и солдаты, исключенья редки и трудно объяснимы или, вернее, объясняются тем, что «немцеед» находился все время в глубоком тылу и начитался журналов и газет.
Мы, наверное, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты – пророки), а писать будет некогда. Если будет можно, после боя я пришлю телеграмму, не пугайтесь, всякая телеграмма непременно успокоительная.
Теперь про свои дела: я тебе послал несколько стихотворений, но их в «Войне» надо заменить, строфы 4-ю и 5-ю про дух следующими:
Но тому, о Господи, и силы… и т. д.
Вот человек предполагает, а Бог располагает. Приходится дописывать письмо стоя и карандашом.
Вот мой адрес: 102 полевая контора. Остальное все как прежде.
Действительно, пророк. Хотя тогда, вероятнее всего, хотел утешить и успокоить, уверить, что не погибнет.
Между тем Анна продолжает жить и ждать. Она почти перестала бывать в «Бродячей собаке» с самого начала войны, как только Гумилев ушел на фронт. Разве что если заявлена в программе. Однако по-прежнему бывает у друзей, позирует художнице. Ее портрет готов, получился удачным и нравился ей в отличие от альтмановского. Анна Андреевна была изображена в платье со «стюартовским», королевским воротником, которое усиливало ее величественную красоту, и в знаменитой желтой шали.
Однажды, позвонив А. Блоку, была страшно заинтригована – Блок огорошил ее вопросом:
– Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?
Конечно, ей страстно захотелось узнать, что же он сказал. Она поехала к «Великолепной Ариадне» и стала у нее выспрашивать. Но та была неумолима:
– Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие.
Однако много позже она все-таки услышит тот самый блоковский афоризм:
– Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом.
Впрочем, Анна и сама знала это.
Тогда Ахматовой были написаны стихи, где она размышляет о греховности и расплате. О своем предназначении и неприспособленности к земной жизни.
В декабре 1914 года Гумилев был награжден Георгиевским крестом IV степени и «переименован в ефрейторы» за смелую ночную разведку 20 ноября. Он получает небольшой отпуск и отбывает с фронта домой.
Отпуск
Петербурга больше нет, есть Петроград, переименованный в патриотическом порыве. Гумилев использует трехдневный отпуск, чтобы выполнить поручения офицеров полка. Для этого он с Анной отправился в Петергоф, где в мирное время располагался Лейб-гвардии Уланский полк, навестить семью командира гумилевского эскадрона И. А. Кропоткина.
В Петрограде, конечно, Гумилев побывал в редакции «Аполлона», встретился с друзьями и с Татьяной Адамович, с которой состоял в переписке. Он успел еще выступить в «Бродячей собаке» со своим военным стихотворением. Стройный, подтянутый, в уланской форме, он произвел на публику впечатление, но более всего поразили стихи, прочитанные им. Поэт читал «Наступление», которое впечатлило даже иностранца, лондонского корреспондента К. Бехгофера.
Однако отпуск быстро закончился, и Гумилев покинул Петроград. Анна решила проводить мужа до Вильно, чтобы вместе с ним встретить Рождество. В Вильно они переночевали в гостинице, а утром Анна увидела из окна, как молящиеся ползут к церкви, где хранилась святыня – икона Остробрамской Божией Матери.
В тот же день Николай проводил Анну в Киев, она уехала к маме. Сам же Гумилев вернулся в полк. Так они встретили Рождество.
