«Больно думать об этом[480], но с каждым днем становится все более очевидным: из-за мира мы регрессируем, – кипел от злости один из последователей Бриссо. – Мы достигнем обновления только кровью. Слабохарактерность, порочность и легкомыслие – эти основные недостатки, несовместимые со свободой, – можно преодолеть только лишениями».

Жак-Пьер Бриссо изведал лишения на собственном опыте. Хоть он и был сыном кондитера, он знал, что такое голод. В предреволюционные годы он вел жизнь иностранного корреспондента-фрилансера и памфлетиста, записывая свои наблюдения за событиями в Австрийских Нидерландах (Бельгии), Англии, Швейцарии и Америке. Зарабатывал он чем придется. Некоторое время просидел в долговой тюрьме в Лондоне. Низенький, худощавый, сутулый, как многие бумагомараки, он испытывал постоянную неловкость, легко переходят от робости к агрессивности. Но главный его недостаток, присущий столь многим французским революционерам, состоял в другом: уверенность в правоте своего дела (борьбе за права человека) и собственной непогрешимости переходила в нетерпимость к окружающим людям. Бриссо провел за границей больше времени, чем большинство других революционеров. Путешествуя в 1788 году по только-только возникшим Соединенным Штатам, он воспылал пламенной страстью к американской республике и ее духу «простоты, добродетели и человеческого достоинства[481], доступных тем, кто добился свободы и видит в соотечественниках лишь братьев и ровню себе». Бриссо был полон решимости перенести американские идеалы в Европу.

Одной из вещей, которые он отвергал в Американской революции, было сохранение рабства. Тут сильно нуждавшийся журналист сходился во мнении с Лафайетом и Ларошфуко, работая бок о бок с этими богатыми аристократами в рамках Общества друзей негров. Во время путешествия по Вирджинии Бриссо познакомился с генералом Вашингтоном и попытался убедить его начать новую революцию за освобождение рабов. Вашингтон отказался[482], заявив французскому гостю, что Вирджиния еще не готова к этому. Однако Бриссо настаивал, что освобождение рабов следует проводить, не обращая внимания на границы. Ту же самую логику он теперь применял к Французской революции.

Бриссо оставался страстным приверженцем идеи освобождения рабов, но зимой 1791/92 года его занимали другие невольники, нежели чернокожие в колониях. Бриссо и его последователи теперь скорее говорили о рабах в метафорическом смысле[483]. Ими были белые солдаты-европейцы из всех враждебных Франции стран – неважно, австрийцы, пруссаки, сардинцы или русские. До тех пор пока они шли против революционной Франции во имя какого-нибудь короля или императора, они оставались рабами, брошенными на борьбу с землей свободы. Тем самым революционеры принижали вражеских солдат и одновременно проводили мысль о том, что последние нуждаются в помощи и освобождении. Из риторики о рабских армиях, атаковавших Революцию, вытекала новая и срочная задача. Франции, само собой, следовало защищаться, но просто отразить нападение теперь было недостаточно. Требовалось освободить рабов от власти их хозяев, то есть распространять Революцию. С такой точки зрения грань между защитой и нападением оказывалась безнадежно размытой. Франция не могла защищать свою революцию, не атакуя.

Эта принципиально важная идея найдет отражение в словах величайшей из песен Революции, которая впоследствии станет национальным гимном Франции. «Марсельеза» первоначально называлась «Боевой песней Рейнской армии»[484]и была сочинена в те лихорадочные месяцы, чтобы вдохновить французов на отпор роялистским армиям, сосредоточивавшимся у восточных границ страны. Во второй строфе говорилось о солдатах-рабах, по воле их коронованных хозяев идущих сокрушить Революцию и вновь заковать освобожденный французский народ в цепи:

Цари, отвергнутые нами,

Толпы изменников, рабов,

Вы нам готовили годами

Железо тяжкое оков.

Для нас, для нас! Какое горе,

Французов смеют оскорблять,

Задумав нас в бесчестном споре

В рабов старинных обращать.[485]

Бриссо, как самый пылкий милитарист ассамблеи, призывал к немедленным действиям против иностранных врагов Революции: «Мы не можем быть спокойными[486], пока Европа, причем вся Европа, не утонет в пламени!»

Наряду с французскими депутатами в Манеже теперь заседали различные профессиональные диссиденты, съехавшиеся со всех концов Европы, чтобы присоединиться к волнующим событиям. Этими международные революционеры разделяли универсалистское кредо Бриссо. «Именно потому, что я хочу мира[487], я призываю к войне!» – кричал Анахарсис Клоотс, который, едва появившись в Париже, стал раз за разом называть себя «ходатаем за человеческий род». Он клялся, что всего через месяц французский флаг будет развеваться над двадцатью освобожденными странами.

* * *

В 1750–1860-х годах, когда дядя Александра Дюма Луи де ля Пайетри служил в артиллерии[488]капитаном, а затем полковником, военное дело во Франции находилось в ужасающем состоянии. Как жаловался один из французских командующих, «я возглавляю банду воров[489], убийц, годных только для того, чтобы прогнать их сквозь строй. Они бросаются наутек при первом же выстреле и всегда готовы поднять мятеж… В распоряжении короля худшая пехота из всех, что есть под небесами, и притом с самой отвратительной дисциплиной. Способа командовать подобными отрядами просто не существует».