У французских аристократов было много причин добровольно избавиться от своих прав и привилегий. Ночь 4 августа в определенном смысле стала апофеозом принципов Просвещения («моментом опьянения патриотизмом»[447], как назвал ее маркиз де Ферьер), позволив этим дворянам наконец воплотить в жизнь идеалы, которыми они бредили на протяжении двух десятилетий. Это был шанс перенести домой, во Францию, самый захватывающий опыт их юности – борьбу за дело революции в Америке. Впрочем, с другой стороны, добровольное отречение от привилегий становилось всего лишь признанием неизбежного: в большинстве провинций королевства феодализм давно дышал на ладан. Добровольно отказавшись от прав и приравняв себя к простолюдинам и освобожденным рабам, эти дворяне схватили поводья Революции и стали управлять ее движением – на короткое время.

К концу августа «представители французского народа[448], образовав Национальное собрание и полагая, что невежество, забвение прав человека или пренебрежение ими являются единственной причиной общественных бедствий и испорченности правительств, приняли решение изложить в торжественной Декларации естественные, неотчуждаемые и священные права человека»[449]. Эти слова, написанные Лафайетом с помощью Томаса Джефферсона[450], тогда американского посла в Париже, стали вступлением к Декларации прав человека и гражданина, одобренной Национальной ассамблеей в тот полный потрясений месяц. Величайший документ Французской революции был сознательной данью американской Декларации о независимости. Он перечисляет права человека постатейно:

Статья 1

Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе.

Статья 2

Цель всякого политического союза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые – свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению.

Среди важных статей стоит упомянуть Статью 6 о том, что все граждане, будучи равными, «имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями». А также Статью 9, в которой запрещались пытки: «Поскольку каждый считается невиновным, пока его вина не установлена, то в случаях, когда признается нужным арест лица, любые излишне суровые меры, не являющиеся необходимыми, должны строжайше пресекаться законом».

Декларация прав человека и гражданина – впечатляющий документ, но за ним последовали октябрьские дни того же года, когда толпа разъяренных женщин отправилась маршем на Версаль – отомстить за оскорбление, которое офицер короля предположительно нанес «нации». Мотивом для действий таких толп (ставших символом революционного насилия, что сметает любые традиции, даже в сфере взаимоотношения полов) неизменно служила нехватка хлеба наряду со всем остальным. Толпа ворвалась во дворец, неистово выкликая Марию-Антуанетту: «Где эта злодейка?[451]Мы хотим понаделать кокард из ее потрохов! Нет, сначала мы сожжем ее заживо и сделаем фрикасе из ее печени!» Королева сбежала по секретному ходу, который вел из покоев короля (тот отправился спасать их детей), но наткнулась на запертую дверь и на протяжении долгих жутких минут безуспешно билась в нее, пока несколько солдат Национальной гвардии наконец не спасли правительницу. Толпа вернулась в Париж с огромными телегами, доверху груженными мукой и зерном, а также с головами двух охранников на пиках (этим людям не повезло встать между разъяренными горожанками и членами королевской семьи).

Солдаты Национальной гвардии заставили короля с королевой отправиться в Париж фактически в качестве пленников. Благодаря хитроумному вмешательству генерала Лафайета как главы парижской Национальной гвардии их не убили. Более того, статус правителей был весьма тонко изменен: они стали народными монархами, которым соответственно надлежало править в народной столице.

Монархов-узников перевели во дворец Тюильри, который уже более ста лет не использовался в качестве королевской резиденции. Этот дворец с момента постройки Версаля превратился в место заседания различных ведомств и даже временами служил сценой для постановок Комеди Франсез[452]и других театральных трупп. Теперь он вновь стал средоточием монархии, тогда как Версаль лежал в забвении – дворец-призрак, опустошенный Революцией.

Национальная ассамблея также переехала в Тюильри, расположившись в Манеже[453]– просторном крытом дворе, где Тома-Александр некогда брал уроки верховой езды. Это было единственное в Париже здание, чьи размеры позволяли принимать более тысячи депутатов наряду с представителями общественности, которые приходили понаблюдать за ходом заседаний. (Джефферсона беспокоили размеры представительного органа власти. В письме будущего президента США Тому Пейну говорится: «Я всегда боялся[454], что столь большое число депутатов приведет к неразберихе. Двенадцать сотен людей в одной комнате – это слишком много».) Странная, узкая форма зала, где сиденья располагались ярусами с двух сторон, заставляла депутатов делиться на группы в соответствии с политическими взглядами: радикалы – слева от председателя ассамблеи, консерваторы – справа (отсюда произошли политические понятия «левый» и «правый»).

Через считаные дни после открытия заседаний в Манеж явилась делегация негров и мулатов, которые ходатайствовали о праве выступить в качестве представителей своей расы в законодательных органах колоний, равно как и в Национальной ассамблее. На их стороне было Общество друзей негров и принципы, сформулированные в Декларации прав человека и гражданина. Противники – богатые колониальные плантаторы – создали «Клуб Массиак»[455], чтобы помешать наделению чернокожих гражданскими правами. Как утверждали представители клуба, подобный шаг станет «ужасом для колонистов»[456]и приведет к развалу Франции. Шарль де Ламет, один из «Друзей», а также владелец обширных плантаций на Сан-Доминго, заявил, что предпочел бы «потерять все[457], нежели нарушить священные принципы справедливости, человечности и вечной правды».