норм в пользу восстановленной формы гуманной конфуцианской иерархии. Однако, хотя Цзян хорошо известен и имеет влияние, официальные круги остерегаются связывать себя с его идеями; и в действительности он является необычной фигурой, не вносящей большого вклада в формирование официальной политики.20 Дилемма, обозначенная Францем Фаноном и рядом других постколониальных интеллектуалов, о том, что политическое освобождение не обеспечивает освобождения от языковых и концептуальных структур, распространенных империализмом, остается ловушкой, в которой китайский дискурс и нарративы все еще заперты. Синосфера не вернется.

Дискурсивные возможности переосмысления китайского нарратива, даже в рамках репертуара современной политической мысли, также были ограничены тем, как определенные нарративы участия Китая и формирования глобального дискурса стали политически бесполезными или нелегитимными. Наиболее очевидным из этих нарративов является роль Китая как революционного актора в холодной войне. На протяжении большей части периода с 1950-х до начала 1970-х годов маоистский Китай предлагал свою роль в качестве части глобального дискурса, который был наполнен таким образом, что существенно отличался от доминирующих дискурсов Запада и Советского Союза: он базировался в Третьем мире (Глобальный Юг), основанная на технологиях и самообеспечении сельскохозяйственного развития; и посвященная преобразующему революционному насилию (в то время, когда СССР стремился к стабильности больше, чем к идеологическим революционным изменениям).

Эти идеи уже не так сильны, как полвека назад. В современном мире мало энтузиазма по поводу явно революционного государства в международном порядке. С другой стороны, идея быть "глобальным" актором занимает центральное место в дискурсе международного сотрудничества и стабильности, и Китай занял центральное место в этом языке. В январе 2017 года в Давосе много обсуждалось заявление китайского президента Си Цзиньпина о том, что Китай станет чемпионом свободной торговли, что было завуалированным упреком в адрес протекционистской риторики избранного тогда президента Дональда Трампа. Однако это было заявление о вере (по крайней мере, предполагаемой вере) в существующую межнациональную систему, а не попытка пересмотреть ее нарратив.

Тем не менее, все еще существует потенциал для повторного изобретения китайского нарратива или нарративов во множественном числе. В 1990-х годах большая часть китайского политического дискурса была более чисто отвергающей (и более нетелеологической, без чувства нарративной проекции): Примером этого может служить бестселлер "Zhongguo keyi shuo bu" (1996; "Китай может сказать нет"), националистический трактат, основанный на японском оригинале ("Япония, которая может сказать нет" Исихары Синтаро и Акио Мориты), который был почти нигилистским ответом на ориентированное вовне повествование Хэшана, а также обличением иностранных держав (особенно США), чьи грехи против Китая были подробно описаны на его страницах.

В первом десятилетии XXI века способность Китая предложить экономическую модель стала частью построения более позитивного нарратива, хотя и такого, в котором роль Китая рассматривается как отличительная и контркультурная: китайский экономист Джастин Ифу Лин назвал свою книгу с положительными оценками экономической политики Китая "Против консенсуса" (хотя сам Лин занимал пост главного экономиста Всемирного банка и поэтому является довольно аномальным примером антиистеблишментного мышления). Мы видим здесь (например, в других работах Лина) зачатки рассуждений о Китае как о наставнике в области экономики и инфраструктурного развития, каким, как надеялся Цзян Тинфу, мог бы стать националистический Китай в 1940-х годах.

Одним из результатов стремления Китая дать новое определение себе в рамках мирового порядка является принятие им глобальных исторических повествований, в которых роль Китая становится более очевидной. Путешествия адмирала Чжэн Хэ из династии Мин стали частью нового повествования, в котором существует предполагаемая связь между ориентированными вовне (и якобы ненасильственными) исследованиями в начале современной эпохи и глобальным участием современного Китая. Эта связь между историческим, культурным и эко-номическим также прослеживается в официальном дискурсе Нового шелкового пути ("Один пояс - один путь"), где исторические тропы используются для того, чтобы вспомнить частично мифизированный период, когда Чанъань (ныне Сиань) стоял в центре крупной евразийской торговой сети. Однако дискурсивная работа, которую необходимо проделать над этой идеей, еще не продвинулась очень далеко. Одна из причин заключается в том, что "владение" дискурсом не является исключительно китайским. Интернализация "западных" дискурсов международного общества в мире после 1945 года была глубокой и длительной. Последствия дискурса, которому всего несколько лет, который в значительной степени обусловлен китайскими материальными интересами и имеет мощных противников в регионе (например, Японию), пока не очень ясны.

 

Перевоплощение военного времени

 

В отличие от этого, другой пересмотренный нарратив получил довольно большую глубину за последние два десятилетия: китайские усилия по созданию альтернативного дискурса о мире после 1945 года, в котором опыт военного времени Китая играет гораздо большую роль. Если говорить очень кратко, то этот дискурс, который развивается с первого десятилетия XXI века, основывается на идее Китая как актора глобального антифашистского альянса. Его логика выглядит следующим образом: Доминирование Соединенных Штатов в Азии является результатом их роли в боевых действиях на Тихом океане во время Второй мировой войны, что дало им политическое влияние в сочетании с экономической мощью, чтобы перестроить регион. По этой логике, Китай также должен быть в состоянии занять ведущую роль в регионе, поскольку Китай также принес огромные жертвы (10 миллионов или более погибших, 100 миллионов беженцев и сдерживание более полумиллиона японских войск) в войне.

Этот нарратив отодвинул на второй план, но не устранил предыдущий нарратив: война Китая против Японии была почти полностью результатом сопротивления КПК Японии и руководства китайским населением. Эта версия сделала китайский нарратив чисто внутренним, в котором ни политические соперники (Гоминьдан), ни иностранные акторы (США, СССР, Великобритания), ни, тем более, коллаборационисты с Японией не играли никакой значительной роли.

В результате историография в Китае была повернута в сторону, благоприятную для этого нарратива, сдвиг от национального к международному. Термин "глобальная" применяется в основном к характеру самой войны, как "антифашистской" войны, в которой Китай, по прогнозам, сыграл значительную роль. Бурное первое десятилетие нового века показало, как сильно "незавершенные дела" 1945 года по-прежнему требуют решения. В частности, подъем Китая во время президентства Ху Цзиньтао (2002-2012 гг.) показал, что существует множество областей, в которых урегулирование 1945 года в Азии было в сущности неадекватным.

Как следствие, в середине 2010-х годов Китай и Япония, две державы в регионе с наиболее непримиримым взглядом на их взаимный конфликт, использовали противоречивые интерпретации опыта Второй мировой войны. Японские правые все громче говорили о ревизионистском взгляде Токио на имперские войны в Азии в 1930-х и 1940-х годах. Японские ревизионистские взгляды разделяет только одна часть японской общественности, хотя в эту группу входят видные политики правящей Либерально-демократической партии. Она почти полностью направлена внутрь страны, и против нее активно выступают либеральные элементы внутри